Нет, что ни говори, а ясность в делах не всегда приносит радость.
Я вытираю разбитую губу и вслушиваюсь в звон браслетов на руках. Петков, тяжело дыша, стаскивает с пальцев кастет и прячет его в карман. Разминает правую руку, похрустывая суставами. Вид у него далеко не парадный. Я быстренько прикидываю, во что обойдутся ему новые пиджак и рубашка, и испытываю маленькое удовольствие. Маленькое, ибо сотня левов и даже пять сотен ничто в сравнении с убытками Слави Багрянова.
— Ну как, успокоились? — говорит Петков довольно мирно.
— Вполне, — говорю я и пробую потереть висок.
Хорошо, что кастет только скользнул, содрав кожу. Хуже было бы, если б шипы проломили кость. Висок саднит, но терпеть можно.
Петков назидательно поднимает палец.
— Сами виноваты. На кой дьявол вам понадобилось меня душить?
— И вы еще спрашиваете?
— Ох, Багрянов! Кажется, мы договорились: без эмоций. Я был склонен вам верить… И надо же!
— Теперь не поверите?
Петков пожимает плечами. Боком присаживается в кресло, покачивает ногой. Черный ботинок притягивает к себе взгляд; в его равномерных движениях есть что-то завораживающее.
Час назад, начиная разговор, Петков вот так же, забываясь, качал ногой, и я подумал, что спокойствие дается ему нелегко. Люди с тонкими губами обычно легковозбудимы, а у Петкова губы словно ниточки. Отметив это, я вел себя тихо, стараясь его не раздражать.
Двое парней, пришедших с Петковым, сидели в холле и не подавали признаков жизни. Активность они проявили лишь вначале, когда Петков приказал меня обыскать. Один из парней, похожий на елисаветинский комод, словно с цепи сорвался: кулак его врезался в мой живот с такой силой, что я явственно ощутил, как сердце уперлось в гортань и застряло там, тяжелое и горячее.
— Эй, эй, полегче, — сказал Петков. — С ума спятил!
Парень с сожалением опустил руки. Помигал. Лицо у него было нежное, с румянцем как у девушки.
— Э-э… да это я так… на всякий случай. Уж больно здоровый.
— Ничего, — сказал Петков. — Он у нас смирный. Оружие есть?
— Нет… Бумажничек и часики…
— Положи на стол и убирайся. И ты, Марко, иди.
Второй из парней, постарше, выудил из моего кармана портмоне, пошарил в макинтоше и достал записку. Вид у него был озабоченный. Петков молча разгладил смятую бумажку, прочел, кивнул.
— Ладно, Марко. Я сказал — иди. Побудьте в холле, я позову.
Сердце вернулось на место, и я получил возможность дышать. Сил у меня не было… Все произошло слишком быстро и до обидного глупо… Я дремал на диване, укрывшись макинтошем, а Искра караулила мой сон. Что мне снилось? Что-то хорошее… Потом сквозь дрему я услышал шаги и голос Петкова. Он о чем-то спросил Искру, та ответила; голоса их вплелись в сон, и, почувствовав руку на плече, я все еще досматривал его: стоял по пояс в траве и примеривал новенькие, с иголочки крылья. Кажется, я собирался взлететь, но правое крыло было не впору, давило, и я стряхнул его с плеча. И проснулся.