Мыть и убирать Йордис умела. Все дочери Элиды это умели. И если Нора Педерсен и ценила что-то в людях, то прежде всего это. Большой белый дом Педерсенов стоял у дороги. В саду, обнесенном белым штакетником. Йордис велели поставить велосипед в дровяной сарай, как в этих местах называли сарай для торфа. Сама же она получила отдельную комнатку на чердаке под самой крышей.
Моря отсюда было почти не видно, его заслоняла целая армия всевозможных деревьев. Летом одурял аромат цветов. Даже свет здесь был зеленоватый, затененный шиповником и черемухой.
На кладбище некуда было укрыться от запаха цветов. Йордис чихала. Но жаловаться не приходилось, ведь цветы были очень красивы. Цветы, цветы. Фру Педерсен, идя с нею между могилами, давала ей указания по прополке. Йордис была вынуждена признаться, что не знакома с такой работой.
— Ты быстро научишься. — Фру Педерсен вздыхала, показывала и объясняла.
Здесь, в Оппеиде, неухоженные могилы считались таким же позором, как для Элиды невымытые к Пасхе стены и потолок. Весь день Йордис чихала, пытаясь выполоть из зелени только то, чего там не должно было быть. Фру Педерсен, напевая, следила за ее работой. Однако она не сделала ни одного замечания, хотя, конечно, не могла не заметить кое-какие недостатки.
Когда работа была закончена и Йордис выбросила за ограду последнее ведро вырванных одуванчиков и сныти, она обнаружила, что фру Педерсен разговаривает у ворот с каким-то парнем. Йордис не решилась сразу подойти к ним, ей не хотелось мешать их беседе, но фру Педерсен сама позвала ее:
— Йордис! Познакомься, это Ханс Кристиан!
— Здравствуй! — сказала Йордис и подала ему руку.
— Здравствуй! — ответил этот Ханс, не спуская с нее глаз. Лицо у него было как на картинке в журнале. Большие удивленные глаза, словно он в первый раз видел человека.
— Ханс — сын маляра Ханссена и его жены Ольги, — сказала фру Педерсен, как будто Йордис знала уже всех жителей Оппеида.
Йордис три раза чихнула. Носовой платок был уже такой мокрый, что его нельзя было доставать при посторонних. Она шмыгнула носом, не зная, куда деваться.
Зато Ханс знал.
Он вынул из кармана выглаженный сложенный платок и протянул ей.
— Нет ничего хуже летнего насморка, — сказал он.
— Я не больна, я только чихаю, — объяснила Йордис и с благоговением чихнула в чистый платок.
По-прежнему растерянная, она стояла на дороге с платком в руке. Нельзя же вернуть ему платок, в который она только что высморкалась.
— Я выстираю твой платок и тогда отдам, — быстро проговорила она.
Он кивнул.
— Рад был тебя выручить.