— Мой муж в Шотландии, фотографирует Бречинский собор. — Она подошла ближе, и Элиза ощутила напряжение, исходящее от ее тела. — Он предложил тебе приют. Но твой дядя занятой и важный человек, у него нет времени на детские глупости. — Она сжала губы так плотно, что на мгновение они побелели. — Ты должна держаться от него подальше. Достаточно того, что он пустил тебя сюда, не ищи большего. Ты поняла? — Губы дрожали. — Ты поняла?
Элиза быстро кивнула.
К счастью, дверь снова распахнулась, за ней стоял мистер Томас.
— Вы звонили, миледи?
Тетя все еще не сводила глаз с Элизы.
— Ребенка надо помыть.
— Да, миледи, миссис Хопкинс уже принесла воды.
Тетя поежилась.
— Пусть положит в нее немного карболки. Чего-нибудь посильнее. Чтобы смыть лондонскую сажу. — Она заговорила чуть слышно. — Жаль, нельзя смыть и все остальное, чем она, боюсь, запятнана.
Все еще красная после мытья, Элиза проследовала в другой коридор за мерцающим фонарем миссис Хопкинс. Они шли по холодному лестничному пролету с деревянными ступеньками. Давно умершие люди косились на них из тяжелых позолоченных рам, и Элиза подумала, до чего, должно быть, жутко, когда рисуют твой портрет. Долго неподвижно сидишь, чтобы часть тебя навек осталась на холсте и в одиночестве висела в темном коридоре.
Лицо на последней картине было ей знакомо. Она замедлила шаг. Человек на портрете отличался от того, который висел в комнате внизу: здесь он был моложе, полнее, и лис, который со временем прогрызет путь на поверхность, пока что прятался. На этой картине, в лице изображенного молодого человека, Элиза увидела свою мать.
— Это твой дядя, — сообщила миссис Хопкинс, не оборачиваясь. — Довольно скоро ты увидишь его во плоти.
Слово «плоть» заставило Элизу яснее увидеть чешуйки розовой и бежевой краски, которые цеплялись за портрет в бороздках последних штрихов художника. Она поежилась, вспоминая бледные, влажные пальцы мистера Мэнселла.
Миссис Хопкинс остановилась перед дверью в тусклом конце коридора, и Элиза поспешила за ней, продолжая прижимать одежду Сэмми к груди. Экономка вытащила большой ключ из кармана на платье, вставила его в замок, затем толкнула дверь и вошла, высоко подняв фонарь.
В комнате было темно, фонарь бросал через порог лишь самый тусклый свет. В центре Элиза различила кровать из блестящего черного дерева, от нее четыре столбика, как казалось, с резными фигурами, поднимались к потолку.
На прикроватном столике стоял поднос с куском хлеба и миской супа, пар от которой уже не шел. Мяса не было видно, но беднякам привередничать нечего, как говорила мать. Элиза набросилась на миску и выхлебала суп так быстро, что на нее напала икота. Она обтерла миску хлебом, чтобы не упустить ни капли.