– Чет.
– Кто, кто там, я ничего не знаю, никого нет дома, а у меня ключей нет.
– Открывай Ленка, я это, слышишь, Саша. Чет я, голоса не отличаешь, алкоголик? – Голос действительно был похож на Чета, но как же остро Ленка ощутила досаду, что до сих пор поленилась вставить глазок в дверь. Тут ей послышался шум шагов на лестничной площадке, и она решилась отпереть. Чет мгновенно вдавился в щель, прихлопнул за собой дверь и повторил: – Я это, я, все ништяк, Ленка.
Но это был не совсем Чет, как успела убедиться Ленка, и ужас ее был так силен, что она потеряла голос и теперь судорожно вдыхала и выдыхала, в бесплодной попытке заорать. Она бы и уписалась со страху, но буквально за минуту до этого Ленка успела совершить полный туалет, даже вода все еще журчала, наполняя опустошенный бачок. Перед нею стоял мужчина в одежде Чета и даже похожий на него, но лет этому мужику было никак не менее сорока, был он наполовину сед, морщинистые лоб и лицо исполосованы кровавыми царапинами.
– Тихо, Лен, не кричи, это я. Видишь, как все обернулось. Что бы тебе удержаться и не лизать чикру эту ё… – Ленка постоянно слышала мат вокруг, но впервые от Чета и смутно этому удивилась, хотя для изумления и без того поводов было предостаточно.
– Ты где родилась?
– Под Челябинском, а что?
– Когда, в каком месяце?
– В мае. Слушай, что с тобой, почему ты старый стал?
– Да вышло так. Под Челябинском, говоришь? То-то жива до сих пор. В нужное время в нужном месте, как говорится. Другая бы от такого зелья давно бы преставилась. Ничего, Ленка, объяснять я тебе не буду, а жизнь моя – одна кончилась, да другая началась, кричи не кричи, моли не моли, поздно теперь плакать. И тебе тоже. Как мы на Сенной оказались, по Васильевскому ведь шли?.. Не чудо ли? Впрочем, об этом когда-нибудь после. Вот адрес, перепиши своей рукой и срочно туда езжай. Иначе помрешь. Да ты уже… почти… Ладно, и об этом не сегодня. У меня теперь все иначе: я буду занят некоторое время, если выживу, а тебе поберечься надо… Кто я такой? Это уже без разницы, Ленка. Может я – это уже и не я вовсе. В деревне Черная остановишься у бабушки Ирины, она типа ведьмы и тебя обережет, если что. Да не должно быть неприятностей, невелик ты гусь. Все, я пошел. Жаль, потрахаться не успели. Да, кстати: только ты видишь, во что я ныне превратился, для остальных я – прежний Чет, молодой, красивый. Эх, поплакать бы…
Тем же вечером Лена поехала, куда ей было сказано, и все это она проделывала словно в полусне…
– Ой-ой-ей, голубушка, ох и гирьку ты на шее носишь, ох и тяжелющу. – Бабка Ирина была высока, со всей своей старческой сутулостью – за метр восемьдесят, худа, болтлива и приветлива. Ленка приехала днем, а бабушка Ирина сразу же, не дожидаясь вечера, затопила баню, самолично выбрала три веника: березовый, дубовый да крапивный, набрала кринку – банного, как она пояснила – квасу, и пошли они париться вдвоем. Ленка все еще была оглушена шквалом событий и тупо делала, что говорят: на полок ложилась, квасом на камни плескала, а голова мягко кружилась… В Ленинграде белые ночи в разгаре, а здесь к полуночи – хоть глаз выколи. Тучами, словно матрасами внахлест, все небо заволокло, оттого и темень. Бабушка Ирина поехала к подруге в Псков, вроде бы та ее в гости ни с того ни с сего телеграммой позвала, а Ленке только того и надо, глаза слипаются, язык тяжел – никаких разговоров не надо, до подушки и спать. Необычная бабка, в красном углу – ни одной иконы, зато повсюду пучки трав, бутылочки, баночки…