Очень хотелось плакать, но слезы почему-то не шли. От этого было душно и тяжко, и комок в груди порождал какие-то полу вздохи – полу всхлипы. Двенадцать, час, два – тридцать, четыре, восемь двадцать, скоро начнет смеркаться. Я совсем вымоталась, напрягая зрение и слух в надежде получить малейший намек на близкую помощь, и, кажется, задремала.
Так, то, ускользая в спасительный сон, то, возвращаясь в жутковатую реальность, прошла ночь. При каждом пробуждении я проверяла время. В очередной раз убедилась, что на поверхности день и с надеждой воззрилась на потолок. Если поиски и были начаты, то, видимо, где-то в другом месте. Много сил уходило на борьбу со страхом, поэтому я корила себя, что из-за грохота сердца в ушах и вздрагиваний, могу не услышать крики искавших меня. Уговоры помогали, но ненадолго.
Как хорошо, что бабушка не дожила до этого дня! Скорее всего, кто-нибудь уже сообщил в Москву, что я пропала. Хотя кому, сообщать-то? Разве что Митьке, жившему сейчас в моей квартире, ввиду затянувшегося строительства коттеджа и не устающему изо дня в день обещать увезти меня туда, как только отделка закончиться. Да, не хотела я никуда уезжать из своей уютной маленькой двушки. Но, к сожалению, он этого не понимал, и считал, что я просто набиваю себе цену. Вот еще, чего не хватало. Если звонок застанет его дома, что вряд ли, он может и горы свернуть ради меня… наверное. А дома его нет, могу дать голову на отсечение, что просиживает где-нибудь со своим дружком.
Больше родных и близких в городе у меня не было. Любимая бабулечка умерла два года назад, пристроив меня в училище, не выдержав затянувшегося безнадежного поиска моих родителей, давным-давно пропавших безвести. Я тогда была совсем маленькой, и плохо их помню.
Она была очень сильной женщиной – моя бабулечка – сильной и очень красивой. Нам так хорошо было вдвоем в крошечной квартирке. Воспоминания о единственном, родном дорогом мне человеке причиняли боль, но я не позволяла себе плакать из-за этого, бабулечка не позволила, даже в последние минуты жизни она была строга и прекрасна, и говорила, что слезы – это высшее проявление эгоизма, и это оплакивание себя прежде всего. А ей они причиняют боль и не дают уйти спокойно. Она не разрешила мне плакать, даже после ее смерти, сказав, что она все увидит и очень этому расстроиться. Что ж я не разочаровала ее. Я вообще плакала очень редко …раньше. Убаюканная воспоминаниями, я мягко погрузилась в сон.
Проснулась опять резко от холода и голода. Ноги затекли, и при попытке вытянуть их перед глазами заплясал хоровод зеленых мух. Тьфу, гадость.