Зеленое окно (Тихомиров) - страница 2

Так вот, ругали мы, значит, Силина за его трубу, и вдруг Виталька вспомнил:

— А я читал, что в одном итальянском зале от трубы стекла полопались. Негр какой-то выступал.

— Подумаешь, — сказал я, — а когда Силин в театре играет, декорации шатаются.

— Врешь!

Я только плечами пожал:

— Мне уж сколько раз об этом говорили.

— Кто?

— Да говорили вот… люди, — начал темнить я. Зачем я такую чушь загнул, сам не знаю…

Бывает вот так у меня: ляпнешь что-то, а потом отступать поздно, держись, хоть и держаться-то не за что.

Диман ни с того ни с сего вдруг сказал:

— А я знаю, что старик делает. Он декорации таскает.

Но мы подняли Димана на смех.

— Что он, больной, что ли, — сказали мы, — чтобы на старости лет надрываться?

Про Силина мы сразу же забыли. Стоит ли о нем говорить, если тут дело яснее ясного: его трубу за несколько кварталов услышишь.

Но старик… Что же все-таки делает старик? Не возится же он со щеткой и ведром? А что же тогда?

— Может, воду с бутербродами продает в буфете? — предположил кто-то.

Нет, невозможно представить, чтобы этот высокий седой старик суетился с бутылками и стаканами.

В общем, насчет буфета тоже вопрос отпадал.

И вот тут-то Леха, младший брат Витальки, сказал:

— Ребя, а может, он звонки даст?

Все было прыснули, а потом подумали, прикинула — и мерно, работа строгая: кто опоздал после третьего звонка, дуй на галерку, даже если в первом ряду должен сидеть, возле сцены. Почему бы старику не давать эти грозные звонки, а?

Так мы и решили: старик руководит звонками.

Но вскоре выяснилось (Ивановна нам сказала, та, что надрывает билеты): старик дежурит на втором этаже, правая сторона, возле лож.

Значит, вот кто он; загоняет публику в ложи. Загоняльщик. Загоняла. И стали мы его звать Загонялой.


Та-та-та-та-та-та-та…

За стеной играли гаммы. Бесконечно. Настойчиво. Въедливо.

Сами но себе гаммы — полбеды. Их можно не замечать, как все равно не замечаешь тиканья часов, если нарочно не прислушиваешься. Но когда ты знаешь, что их играет вредный человек, даже очень вредный, — а Верка Ряшенцева была именно таким человеком, — то терпение твое лопается, и ты становишься «психом ненормальным», по словам той же Верки.

А тут еще задачка не выходила по алгебре. Словом, я себе места не находил от этого самого «та-та-та-та…». Заладила одно и то же. Чему только учат ее в музыкальной школе! Вон Чикиряй вообще ни в какой школе не учится, а возьмет в руки гитару — и пожалуйста: «Все ребята уважали очень Леньку Королева…», или еще какую-нибудь песенку выдаст — закачаешься.

Та-та-та-та…

С ума сойти. Я подбежал к стене и трахнул по ней несколько раз кулаком. Гаммы оборвались, стало тихо. Подозрительно тихо. В прошлый раз, когда я так же колотил в стенку, пришла Веркина мать. Она пожаловалась моей матери, и мне здорово влетело. «Подумаешь, — сказал я, — музыкантша какая нашлась! Та-та-та-та… — и все. Толку-то!..» — «Помолчи, — сказала мама, — стыдно мне за тебя. Девочка учится, а ты такую чепуху говоришь… Пусть Вера не обращает на него внимания, — посоветовала она Веркиной матери. — А он пусть стучит в стенку, пока кулаки не отобьет».