Так вот, ругали мы, значит, Силина за его трубу, и вдруг Виталька вспомнил:
— А я читал, что в одном итальянском зале от трубы стекла полопались. Негр какой-то выступал.
— Подумаешь, — сказал я, — а когда Силин в театре играет, декорации шатаются.
— Врешь!
Я только плечами пожал:
— Мне уж сколько раз об этом говорили.
— Кто?
— Да говорили вот… люди, — начал темнить я. Зачем я такую чушь загнул, сам не знаю…
Бывает вот так у меня: ляпнешь что-то, а потом отступать поздно, держись, хоть и держаться-то не за что.
Диман ни с того ни с сего вдруг сказал:
— А я знаю, что старик делает. Он декорации таскает.
Но мы подняли Димана на смех.
— Что он, больной, что ли, — сказали мы, — чтобы на старости лет надрываться?
Про Силина мы сразу же забыли. Стоит ли о нем говорить, если тут дело яснее ясного: его трубу за несколько кварталов услышишь.
Но старик… Что же все-таки делает старик? Не возится же он со щеткой и ведром? А что же тогда?
— Может, воду с бутербродами продает в буфете? — предположил кто-то.
Нет, невозможно представить, чтобы этот высокий седой старик суетился с бутылками и стаканами.
В общем, насчет буфета тоже вопрос отпадал.
И вот тут-то Леха, младший брат Витальки, сказал:
— Ребя, а может, он звонки даст?
Все было прыснули, а потом подумали, прикинула — и мерно, работа строгая: кто опоздал после третьего звонка, дуй на галерку, даже если в первом ряду должен сидеть, возле сцены. Почему бы старику не давать эти грозные звонки, а?
Так мы и решили: старик руководит звонками.
Но вскоре выяснилось (Ивановна нам сказала, та, что надрывает билеты): старик дежурит на втором этаже, правая сторона, возле лож.
Значит, вот кто он; загоняет публику в ложи. Загоняльщик. Загоняла. И стали мы его звать Загонялой.
Та-та-та-та-та-та-та…
За стеной играли гаммы. Бесконечно. Настойчиво. Въедливо.
Сами но себе гаммы — полбеды. Их можно не замечать, как все равно не замечаешь тиканья часов, если нарочно не прислушиваешься. Но когда ты знаешь, что их играет вредный человек, даже очень вредный, — а Верка Ряшенцева была именно таким человеком, — то терпение твое лопается, и ты становишься «психом ненормальным», по словам той же Верки.
А тут еще задачка не выходила по алгебре. Словом, я себе места не находил от этого самого «та-та-та-та…». Заладила одно и то же. Чему только учат ее в музыкальной школе! Вон Чикиряй вообще ни в какой школе не учится, а возьмет в руки гитару — и пожалуйста: «Все ребята уважали очень Леньку Королева…», или еще какую-нибудь песенку выдаст — закачаешься.
Та-та-та-та…
С ума сойти. Я подбежал к стене и трахнул по ней несколько раз кулаком. Гаммы оборвались, стало тихо. Подозрительно тихо. В прошлый раз, когда я так же колотил в стенку, пришла Веркина мать. Она пожаловалась моей матери, и мне здорово влетело. «Подумаешь, — сказал я, — музыкантша какая нашлась! Та-та-та-та… — и все. Толку-то!..» — «Помолчи, — сказала мама, — стыдно мне за тебя. Девочка учится, а ты такую чепуху говоришь… Пусть Вера не обращает на него внимания, — посоветовала она Веркиной матери. — А он пусть стучит в стенку, пока кулаки не отобьет».