– Хотела бы я быть такой же молодой, сильной и оптимистичной, как ты, товарищ Кирпичников! Но я так устала, так устала от этой жизни… Сначала потеряла всех родных, потом работу, теперь еще и жилье. Вы уедете в Шармантию, потом еще куда-то, потом домой, в Красностранию. А мне куда деваться – ума не приложу. Как ты думаешь, Кирпичников, сколько мне лет? Сорок пять? Пятьдесят?
– Ну, думаю, сорока пяти тебе еще нет…
– Мне тридцать четыре года! Тридцать четыре года, а выгляжу как старуха! Империалистическая гидра выпила из меня все соки!
– Да нет же, все в порядке! Ты выглядишь вполне на свой возраст! – поспешил опровергнуть Краслен. – Ну… разве что… может, чуть-чуть постарше!
– Брось, ты сам сказал, что «нет еще сорока пяти»! Значит, думал, будто мне сорок три или сорок четыре! Жить осталось не так много, а изменить что-то было невозможно с самого начала! Я появилась на свет только для того, чтобы гнуть спину, голодать, бегать от полицейских…
– Но ты выглядишь вполне привлекательно!
– Не надо меня утешать. Впрочем, давай оставим этот разговор. Жаловаться на жизнь – не самое мое любимое занятие…
– Но ты правда выглядишь привлекательно! Хочешь продемонстрирую, как ты меня привлекаешь? Вот прямо сейчас! Все равно никто не видит, да и делать ночью нечего…
– Какой ты шутник, товарищ Кирпичников! – ответила, засмеявшись, Гертруда.
Но Краслен не врал и не шутил. Изможденная пролетарка, плоть от плоти рабочего класса, воплощенная сознательность, живой символ эксплуатации человека человеком, слилась вдруг для него с идеалом женщины – решительной, активной, знающей свои права и многое познавшей. С таким иделом, о котором рассказывали в школе, писали в красностранских газетах, говорили на лекциях, читали стихи в родном цеху. Олицетворением героической революционерки Р. Л., замученной буржуями за правду, показалась вдруг Краслену фрау Шлосс. Той самой Р. Л., чей портрет он в тринадцать лет выдернул из журнала и хранил под подушкой, чтобы доставать лишь для сладких минут мечтательного уединения. С тех пор как соседи по ячейке с позором обнаружили бумажную «невесту» и порвали ее (разумеется, не из политических соображений, а только ввиду своей детской жестокости), Кирпичников смирился с тем, что никогда не будет обладать Р. Л. Теперь он неожиданно увидел ее перед собой – такую идейную, такую героическую, такую угнетенную капитализмом. От новой встречи с юношеским чувством все пришло в движение…
…И потом, у него так давно не было женщины! Ну, в смысле, хорошей женщины. Красивой. Умной. Идеологически близкой. Короче, Кунигунда не в счет.