Дайте людям просторные поля, бескрайние леса, чистое небо, и что они
сделают? Собьются в кучу на крохотном пятачке, обнесут его забором и
загадят до невозможности.
— Ну, что касается пятачка и забора, то в этом есть смысл, -
заметила Эвьет. — Так легче обороняться.
— Обороняться _от кого_?
— От… да, действительно.
— По-хорошему, городские стены следует использовать не для того,
чтобы не пускать людей внутрь, а для того, чтобы не выпускать их наружу.
В мир, который они еще не успели испакостить.
— Ты не любишь людей, — констатировала Эвелина.
— Назови хоть одну причину, по которой их следует любить.
— Ну… ты сам человек.
— А если кто-то родился горбатым, разве это повод любить свой горб?
— Пожалуй, нет, — хмыкнула Эвелина.
— И знаешь, что самое противное? Даже не собственная горбатость,
тем более что ее, приложив достаточно усилий, можно во многом выправить.
А самодовольство гордящихся своими горбами окружающих. Ты, наверное,
слышала поговорку "В стране слепых одноглазый — король"? Как бы не так!
В стране слепых одноглазый — урод, достойный либо сочувствия, либо
насмешки. Причем те, кто сочувствует, гораздо хуже тех, кто насмехается.
Ибо они стремятся реализовать свое сочувствие на практике, избавив
несчастного от его уродства.
— То есть выколов ему здоровый глаз?
— Схватываешь на лету… А уж двуглазый — и вовсе опасный выродок,
грозящий всем устоям. Ему не сочувствуют — его убивают.
— А сколько глаз у тебя?
— Надеюсь, что два. Но один я научился зажмуривать.
— Пожалуй, если ты его откроешь, то заметишь вывеску портного, мимо
которой мы только что проехали.
В самом деле, за всеми этими философскими разговорами я как-то
отвлекся от наших текущих проблем. Я поворотил коня, не обижаясь на
Эвьет за то, что она свела серьезную беседу в шутку. Это замечательно,
что она, с ее биографией, вообще сохранила способность шутить.
Портной, по причине вечернего времени, уже не сидел у себя в
мастерской, и мне пришлось довольно долго колотить в дверь, прежде чем
он вышел из внутренних помещений дома и открыл. Он был лысый,
толстозадый, с отвислыми щеками. Я заметил, что его собственная одежда
сидит на нем довольно-таки мешковато — не иначе, дела шли настолько
неважно, что толстяк потерял несколько фунтов веса. Однако почему-то не
спешил ушить свой костюм — то ли не желая работать бесплатно, хотя бы
даже и на самого себя, то ли проявляя оптимизм по поводу перспектив
возвращения хороших времен.
А может быть, наоборот, ожидая, что скоро придется ушиваться еще
сильнее.
— Что надо? — осведомился он, тем не менее, без всяких признаков