Можете себе представить, какими запахами тянет с кухни, где свежее оливковое масло давным-давно заменено старым прогорклым, а половина морепродуктов куплена на роскошном рыбном рынке Дурреса с огромной скидкой, не фигурирующей, однако, ни в одном финансовом документе. Эту часть пути до своего корпуса я предпочитаю проходить быстро, по возможности задерживая дыхание.
Однако сегодня сквозь проем раскрытых дверей я вижу картину, которая заставляет меня забыть о чудовищном амбре из подгоревшего жира, машинного масла и активно пованивающей рыбы. Ну, не то чтобы совсем забыть — это невозможно, — но, по крайней мере, перестать обращать на него внимание.
Посередине пустой в этот час столовой стоит на коленях наш повар, толстый усатый хитрован Шариф. Над ним возвышается незнакомый мне офицер — собственно, я вижу только его туго обтянутую форменным кителем спину, но у меня достаточно хорошая зрительная память, чтобы с уверенностью сказать, что такой спины ни у кого на базе «Лепанто» нет. В руке у офицера зажат стек — старомодная тонкая трость, какие встречаются нынче только в исторических фата-морганах, — и этим стеком он методично обрабатывает голову, плечи и спину коленопреклоненного Шарифа. Повар сносит экзекуцию с поразительным терпением, даже не пытаясь прикрыться руками, и только еле слышно поскуливает. Зрелище кажется настолько невероятным, что минуту или две я тупо стою столбом, глядя на то, как стек гуляет по плечам тихо повизгивающего повара. Потом наконец в мозгу щелкает какой-то переключатель, я врываюсь в столовую и перехватываю руку со стеком в тот момент, когда офицер уже начинает оборачиваться на звук моих шагов.
Разумеется, я не нахожу ничего лучшего, чем задать совершенно бессмысленный в сложившейся ситуации вопрос:
— Что вы здесь делаете?
Он улыбается открытой, располагающей улыбкой. Великолепные зубы — один к одному, крупные, очень белые, такими можно перекусить ствол автомата. Вообще лицо у него хорошее — северный тип, светлые волосы, светлые глаза, не поймешь, то ли серые, то ли льдисто-голубоватые, высокий лоб, густые пшеничные брови и пшеничные же усы над твердой верхней губой. Если бы не стек в руке, которую я все еще сжимаю за запястье, он выглядел бы классическим хорошим парнем из старинного боевика. А со стеком он напоминает кого-то другого, не менее узнаваемого, но куда более неприятного.
— Восстанавливаю справедливость, — отвечает он. Английский его почти безупречен, хотя в нем угадывается жесткий акцент — то ли немецкий, то ли скандинавский. — Этот жулик пытался утащить с кухни десять фунтов первосортной свинины. Не так ли, любезный?