Борода у душмана не росла – лишь вились длинные, редкие, кривые черные волосы, их можно было пересчитать по одному, так было мало волос. Как же он не заметил этого юнца, как промахнулся? Досада и боль возникли в Панкове одновременно.
– Руки, кому сказал! – прежним тихим голосом потребовал редкобородый душман, сделал торопливый шаг вперед, словно боясь упустить добычу. – И автомат, автомат положи на камень! Нехорошо, – произнес он знакомо, с интонацией главного героя фильма «Белое солнце пустыни», нетерпеливо повел стволом «калашникова» вверх, словно бы насаживая Панкова, как вкусного живца, на рыболовный крючок.
Панков нагнулся, положил автомат около ног на грязный, замаранный копотью и слизью, оставшейся от сгоревшей солярки, камень. Глянул в сторону окопов, где находились пограничники. До своих было далеко, никто не сумеет дотянуться, достать выстрелом, помочь ему, – у Панкова от досады даже сдавило горло, захлюпало там что-то соленое, теплое, чужое, он выпрямился. Страха не было, страх еще не успел накатить на него и подмять, как это обычно бывает. А бояться капитану было чего – пыток. Правоверные так пытают православных, что хоть воем вой, небо величиной не в овчинку – в детскую варежку кажется.
– Пистолет… Пистолет тоже на землю, – прежним тихим голосом скомандовал душман и покачал головой, будто имел дело с невоспитанным ребенком: – Ай-ай-ай… Рас-стегивай кобуру, доставай пушку.
Панков расстегнул старую, в царапинах, в драни кобуру пистолета, вытащил оттуда «макарова» и также положил у ног.
– А теперь три шага назад и спиною к стенке!
У Панкова малость отпустило, полегчало на душе. «Вот тут-то я тебя и сделаю, – подумал он, – главное, чтобы тебя рукой достать можно было. Со своим громоздким, с деревянным прикладом, автоматом ты даже развернуться не успеешь».
– Ну, кому сказал! – душман повысил голос, черные угольки глаз его насмешливо и жестко блеснули.
Было уже совсем светло, в сером, странно шевелящемся от холода воздухе все было хорошо видно, утренняя глубокая розовина, наползавшая с востока, морозно густела, делалась яблочно-красной, крепкой. Панков, держа руки над собой, развернулся лицом к противнику, сдавил зубы. «Что же ты, дурак, делаешь? Не спиной к стенке надо ставить, а лицом». В голове, в ушах, в затылке родился заполошный металлический звон, с ним трудно было совладать, он не вытряхивался из ушей, сидел там, как клейкая капелька воды, да и то, чтобы вытрясти капельку из уха, надо долго прыгать на одной ноге, – Панков отступил назад на несколько шагов, прислонился спиной к горелой стенке.