В районе заставы стреляли, одинокие гулкие хлопки перемежались с сухими очередями «калашниковых» – стрельба эта была на руку ползущему душману, прикрывала его…
– Ловко мы им врезали! – неожиданно по-мальчишески азартно воскликнул Грицук.
– Это было давно, я уже и забыл, когда… – Назарьин усмехнулся, – это все в прошлом.
А прапорщика начал разбирать восторг – он гордился собою, победная улыбка растеклась по его бледному, плоско растворяющемуся в темноте лицу.
– Больше они вряд ли сунутся.
– Сунутся, еще как сунутся, – лейтенант был настроен не так оптимистично, как прапорщик.
С неба пролился короткий тусклый свет – в разверзнувшиеся на несколько минут облака глянул осколок угасшей, обретшей папиросный цвет луны; душман замер, уткнулся головой в землю, враз превращаясь в комкастый неподвижный камень, мертво вросший в памирскую твердь. Взрывпакет приподнялся и, вглядываясь в сумрак, – нет ли чего опасного, – проговорил обрадованно:
– О, посветлело!
– Сейчас все кончится, – мрачно пообещал Грицук и оказался прав – слабенький прозрачный свет начал угасать. – Интересно, как там наши, держатся?
– Держатся. Если бы не держались, стрельбы б уже не было, – сказал Назарьин. – Хотя держать уже нечего, застава сожжена. Всем нам надо уходить, прорываться на соседнюю заставу.
– Если она, конечно, не в пример этой… если она цела – тогда да.
– Если, конечно… – согласился с Грицуком лейтенант, выругался. – Самое поганое время сейчас, хуже, чем вечером, когда половина людей мается куриной слепотой.
– У меня, слава Богу, куриной слепоты нет, – сказал Грицук.
«Нет, так будет», – хотел было сказать лейтенант, но сдержал себя, промолчал, обеспокоенно помотал рукой в воздухе и взялся за старую тему:
– Отвратительное время. Умные люди называют его «между волком и собакой». Действительно, ни одного волка, ни одной собаки не видно.
Душман пополз дальше. Он полз, не издавая ни одного звука – ни царапанья, ни бряцанья, ни шороха, – душман был беззвучен, бестелесен, как привидение.
– Мы уйдем, а дальше что? – Грицук потерся щекой о воротник куртки, пожаловался: – Холодрыга! – высморкался за бруствер. – Мы уйдем – придут другие. Душманы захватят власть, большая кровь прольется. Ведь душманы – голодные. Пока не наедятся – не остановятся. Вот дела, так дела… И еще, лейтенант, мне не понятна жестокость мусульман. Вот что они делают – отрезают головы, с живых людей сдирают шкуру, вспарывают животы, набивают их землей. Разве этого требует от них Аллах?
– И мне не понятна их жестокость, – сказал Назарьин, – думаю, что Аллах здесь ни при чем.