И именно этого он хотел для Джейн.
— Нет!
Вишес оглянулся.
Дева-Летописеца появилась позади него, ее капюшон был опущен, открытое лицо превратилось в маску ужаса.
— Ты не должен этого делать.
Он отвернулся и поднес череп к голове Джейн. На долю мгновения, он нашел странным, обнадеживающим то, что она знала, как выглядит его грудь изнутри, скоро он узнает то же и о ней.
— Равновесие не соблюдено! Нет жертвы!
Ви снял куртку со своей женщины. Кровавое пятно под ней, на его рубашке, было как раз в центре грудной клетки, между ее грудей.
— Она вернется не такой, какой ты ее знаешь, — зашипела его мать. — Она вернется злом. Ты добьешься лишь этого.
— Я люблю ее. Я могу позаботиться о ней так же, как я забочусь о Бутче.
— Твоя любовь не изменит результата, как и затея с останками Омеги. Это запрещено!
Он повернулся к матери, ненавидя ее и ее бесполезную болтовню вроде «инь-ян-хрень».
— Ты хочешь равновесия? Сделки? Ты хочешь наказать меня до того, как я это сделаю? Отлично! Что же это будет? Ты запрягла Рейджу его проклятие до конца его гребаной жизни, так что ты сделаешь со мной?
— Равенство — не мой закон!
— Тогда чей же?! И кому я так чертовски обязан?!
Казалось, Деве-Летописеце потребовался момент, чтобы взять себя в руки.
— Это находится вне моих возможностей. Она мертва. Когда душа оставляет тело, как оставила ее, пути назад уже нет.
— Чушь. — Он наклонился над Джейн, готовясь разрезать ее грудь.
— Ты обречешь ее на веки вечные. Ей будет некуда идти, лишь к Омеге, и ты должен будешь отправить ее туда. Она будет злом, и ты должен будешь уничтожить ее.
Он посмотрел на безжизненное лицо Джейн. Вспомнил ее улыбку, пытаясь найти ее на бледной коже.
Но не смог.
— Равновесие… — прошептал он.
Он потянулся и дотронулся до ее холодных щек своей нормальной рукой и подумал обо всем том, что мог бы дать ей, о том, что мог обменять.
— Дело не только в равновесии, — сказала Дева-Летописеца. — Некоторые вещи запрещены.
Когда решение стало ясным для него, Ви не слышал больше ничего, что говорила его мать.
Он поднял свою драгоценную, нормальную руку, ту, которой мог касаться людей и вещей, такую, какой она и должна быть, а не проклятую бременем уничтожения.
Его хорошую руку.
Он положил ее на алтарь, выпрямляя пальцы и выравнивая запястье. Затем он взял лезвие кинжала и приложил к своей коже. Как только он это сделал, острое лезвие оружия сделало разрез вплоть до кости.
— Нет! — закричала Дева-Летописеца.