– Никак нет, – сурово отрезал Шабуров.
– Жаль. Замечательная вещь! Добре, я Кураева сначала к вам направлю, прибавил он неожиданно. – Может, почерпнете что-нибудь.
– Отлично, – ответил я, усвоив лишь то, что увижу сейчас Кураева.
– Штабной драндулет фрицевский, – сказал капитан. – В воронке застрял. Гитлер капут! – Он засмеялся.
Вскоре к звуковке приблизился конвой – три наших солдата во главе с сержантом Кураевым – и двое тощих пленных в зеленых шинелях. На одном шинель была длинная, чуть не до пят, у другого едва прикрывала колени. Кураев поздоровался без тени удивления. Будто именно сегодня, в этот час он ждал встречи со мной.
Шофер и писарь сдались добровольно. Завидев наших пехотинцев, они вышли из машины и, крича: "Гитлер капут!", подняли руки. В машине оказались бумаги. Кураев и солдаты набили ими вещевые мешки.
Я бегло опросил пленных. Они прибыли на передовую недавно, с пополнением. О "креатурах" Фюрста, об убитом перебежчике не имеют понятия. Но о Фюрсте, конечно, слышали. О "герое дивизии" им говорили еще в тылу.
Читали ли они нашу листовку о Фюрсте? Писарь, юный, косоглазый, похожий на озябшего кролика, ответил, переминаясь и стуча зубами:
– Нам показали вашу листовку перед строем. Фюрста у вас нет. Чистая пропаганда.
Как многие пленные, он произносит это имя с иронией.
– Но как же нет Фюрста? А фото?
– Нашли похожего, одели в форму, и вся игра! – сказал юнец с апломбом. – Пропаганда! – повторил он. – Мы тоже вас обманываем. На то война.
– А своим вы верите?
– Не всегда, господин офицер. Но Фюрст мертв, у командования точные сведения. Безусловно! Наш унтер-офицер – очевидец. Фюрст при нем покончил с собой. Приложил пистолет к виску и последней пулей…
– Пропаганда, господин офицер, – подал голос шофер. – Она не может быть правдой.
Бойцы выкладывали из мешков бумаги. Конторские книги, синие и зеленые папки с орлами рейха, со свастикой. Документы мы оставили у себя. Пленных увели.
Весь остаток дня, трясясь в машине, я разбирал немецкие бумаги. Нам повезло. В наши руки попали бумаги второго батальона авиаполевой дивизии, того самого, в котором служил Фюрст.
"Дорогой Буб!" – бросилось мне в глаза. В особом конверте хранилась пачка писем, все они были адресованы Бубу и заканчивались неизменно: "Твой старый папа". Во многих местах чей-то красный карандаш подчеркнул машинописные строки. Резкая жирная черта выделяла несколько слов по-французски.
"Aide toi et le ciel t'aidera", – прочел я. – "Помогай себе сам, тогда и небо тебе поможет".
Вот она наконец пословица, так заинтриговавшая нас! Да, конечно, та самая. "Креатуры" недаром навострили уши. "Старый папа" довольно ясно указывал сыну выход из войны.