Зенитки будто взбесились. Под их неистовый перестук, невольно пригибаясь, я побежал к "виллису".
Часа три спустя я слез у ворот лагеря.
Обер-лейтенант Эрвин Фюрст внешне не изменился, он производил все то же впечатление: манекен в форме. Ворот кителя туго стягивал плотную шею.
Листая письма, он тяжело дышал.
– Да, Ламберт, – сказал он сипло. – Солдат Клаус Ламберт из Страсбурга.
– Вы знали убитого?
– О да, знал. Странно, почему вы, советский офицер, интересуетесь судьбой немца?..
Я ответил:
– Не все немцы – наши враги.
За перегородкой, как и в тот раз, играли в карты. "Ваш ход, господин полковник!" – донеслось оттуда. "Все те же", – подумал я.
Время неодинаково для всех. Есть время победителей, стремительное, как танковый удар, и время побежденных. Мы много испытали, мы знаем, как тяжело время в отступлении, как томит время в окопах и блиндажах обороны, но не нам досталось время побежденных, эта пытка временем.
Невольно я сказал это вслух. Понял ли меня Фюрст? Его пальцы поднялись к шее, расстегнули ворот.
– Русские – удивительная нация, – с трудом произнес он и умолк, словно прислушиваясь. Мне показалось, он боится привлечь внимание своих товарищей, глушащих там, за перегородкой, лагерную тоску картами.
– Вам дьявольски везет, господин дивизионный пастор, – послышался оттуда густой покровительственный бас.
– Пастор! – бросил мне Фюрст. – У вас нет пасторов в армии, верно? Какой же бог у вас? Какой бог вам помогает, хотел бы я понять!
Он сжал большими руками виски, перевел дух, заговорил спокойнее.
– Слушайте… В декабре на передовую возле Колпина, – он, как и все немцы, сказал "Кольпино" – ваши выслали самолет. Маленький, легкий самолет, его так легко сбить. Боже мой, как солдаты были потрясены! Оттуда говорила женщина… Она кричала нам, чтобы мы сдавались л плен. Ну, у нас не было охоты сдаваться, мы еще спали в тепле, и дела у нас шли еще не так плохо. Но женщина… Из осажденного Ленинграда…
Ого, и он запомнил "небесную фрау"! Нашу Юлию Павловну!
– Из осажденного Ленинграда, – повторил Фюрст. – Вот что удивительно! Фюрер говорил: Ленинград упадет нам в руки, как спелый плод. Голодный город, измученный, и вдруг женский голос оттуда призывает сдаваться в плен. После этого я среди солдат слышал такие речи: "Э, господин обер-лейтенант, Ленинград нелегко будет взять! Они там и не думают поднимать руки". И я спрашивал себя: откуда у русских столько уверенности? Если бы мы были в таком положении, в блокаде, нашлась бы у нас такая… "небесная фрау"? Но дело не в ней. Там у нас есть отчаянные. Не в том дело… Моральная сила сопротивления, понимаете…