Понимая демократию именно так, мы приходим к парадоксальному выводу — и в таком выводе нас убеждает современная история: если, глядя на преступления тирании, гражданин мира имеет моральное право бросить тирании упрек в произволе, нарушении моральных конвенций, искажении прав граждан, то глядя на преступления, чинимые демократией, такой упрек сделать практически невозможно.
Демократия добилась этой неуязвимости, но значит ли это, что она одновременно стала неуязвимой для моральной оценки?
Если поколения борцов с тиранией выкрикивали лозунг «Свобода, равенство, братство!», вправе ли мы предполагать, что они имели в виду именно легитимизированное неравенство, которое их устраивало более, нежели произвольное? И верно ли, что они имели в виду именно братство бедных с богатыми, когда бедность и богатство являются законными состояниями человека, и бедному уже нет причин жаловаться на судьбу? И можно ли достичь такого состояния несвободы, которое являлось бы свободой ввиду его полного соответствия правам другого, свободного гражданина?
Если бы ответили на все эти вопросы утвердительно, дискуссия о демократии действительно была бы закрыта раз и навсегда. Мы пришли бы к выводу, что демократия выполнила то, чего не могла добиться никакая тирания, — она узаконила приобретения сильных и власть жестоких и сделала дальнейшие обсуждения миропорядка нелепыми с правовой точки зрения. Нет практически никаких сомнений в том, что в соревновании за власть (честном и законном) выиграет расположенный властвовать, и это будет с большой долей вероятности — жестокий человек. В соревновании за богатство, скорее всего, победит не добрый, но жадный. В соревновании за славу, разумеется, победит тщеславный. Однако эти победы (которые произойдут в соответствии с равными возможностями) отныне будут вменены обществу как правовые достижения, но не как произвол. Права соблюдены, мнения сторон выслушаны, возможности испытаны, и жаловаться теперь некому — виноватых в принципе нет.
И однако та область, соревнований в которой быть не может, — а именно мораль, — вынуждает говорить о демократии столь же непримиримо, как и о тирании. Во имя унижений, пережитых гражданами сталинской России и гитлеровской Германии, во имя страха, который пришлось испытать нашим родным, мы обязаны не смириться с новой несправедливостью — лишь на том основании, что она несколько лучше той, прежней несправедливости.
Если время унижения и страха и может дать какой-то урок, то урок этот заключается в следующем. Никогда не соглашайся ни с какой, даже с малой степенью несправедливости. Малой несправедливости не бывает — если ты называешь обман небольшим, это значит, ты видишь лишь часть обмана. Обман всегда велик, небольшого обмана не бывает. Не соглашайся с малой несправедливостью лишь оттого, что для тебя лично она не болезненна. Помни, что кому-то именно эта (показавшаяся тебе небольшой) несправедливость будет крайне горька, и значит, своим согласием ты предаешь себе подобных. Не соглашайся с собственным благополучием: пока в мире существует бесправие, твое благополучие незаслуженно и фальшиво. Не принимай никакого строя, который ставит тебя над другим человеком, — безразлично, на чем будет основано твое превосходство, ты не имеешь на него морального права. Не закрывай глаза на страдания других людей — и если тебе кажется, что есть объективные основания для их унижения и твоего процветания, значит ты подлец. Если ты считаешь, что другие страдают заслуженно, оттого что недостаточно прогрессивны, недостаточно демократичны, не вполне цивилизованны, значит ты стал скотиной, значит годы тирании воспитали в тебе подонка и труса. Не смей принимать ни одной привилегии, которой ты не делишься с другими.