Теория истории, понятой как вечный конфликт цивилизации и варварства, сделалась весьма популярной в Империи — и любопытно, что именно туземные интеллектуалы ее поддерживают. Компрадорская интеллигенция служит империи искренне, туземные историки оправдывают экспансию родных мест — и за это их посылают на конгрессы, форумы и слеты прогрессивной общественности. Этот мягкий идейный коллаборационизм имеет вид борьбы с локальным шовинизмом, поощряется администрацией большой Империи.
Ради большой расы цивилизованных господ следует жертвовать туземным патриотизмом.
Штука в том, что родовая структура есть зародыш коммунистических отношений, внутри своего этноса, внутри своей семьи человек способен на самопожертвование, на отказ от материальных интересов ради некоей (неактуальной для цивилизации) морали. Первейшей задачей демократической империи является разрушение семейной морали. Гигантские миграции последних веков эту задачу решают вполне.
Опыт бегства есть наращивание жажды свободы, говорит Тони Негри. Метафора подкупает, остается только спросить, имеет ли значение направление бега. Внутри империи бег по необходимости является центростремительным. Как бы диффузно ни выглядели перемещения лиц, спасающихся от войн или просто ищущих работы — эти перемещения выгодны империи и строго направлены. Беженцы, пересекающие континенты, эмигранты, бегущие от нужды, — все они прежде всего выполняют необходимую для империи функцию: они стирают природные границы обитания, они отменяют идею Родины, они противопоставляют идее этноса — идею империи. Случись завтра война, за кого будет сражаться уроженец Ямайки, живущий в Лондоне, румын, шьющий пальто на немецкой фабрике, расположенной в Китае?
И тем не менее обитатель белой Европы встревожен: сколько же, в сущности, прав он может дать выходцам из третьего мира — арабам, африканцам, латиноамериканцам — без ущерба для прав собственных? Эвон, понаехало народу, и ведь работать, стервецы, не хотят, а права, дотации, субсидии, пособия им подавай. Что с того, что таким образом Европа расплачивается за свои колонии — платить ведь никому не хочется. И говорится строго (а скоро придет время, когда это будет сказано еще строже): уж коль скоро вы пришли к нам жить, будьте любезны, принимайте наши правила или убирайтесь прочь. Тот ответ, который мог бы прозвучать (Мы бы рады убраться, да некуда: нашу страну разбомбили в интересах разума и добра — или колонизировали и выкачали из нее все деньги и ресурсы — или поставили в невыносимые экономические условия), разумеется, не звучит — он никогда не будет услышан. Заявлено внятно: существует один путь в одну цивилизацию, существует один уважаемый общественный строй, и если не можешь этому строю соответствовать — дела твои крайне плохи. Десятки и сотни беженцев повторяют одно и то же: мы хотели бы вернуться на родину — но у нас теперь нет родины. Виноваты ли мы в том, что бежим туда, где тепло и сытно? И мы даже не помним — не хотим помнить, — что та страна, где нам выдали пособие по безработице, разбомбила вчера нашу страну. Этих людей цивилизация (которая все еще называется христианской) и демократия, конечно, могут понять и одарить бесплатным супом, но и тревога не отступает: а ну как подожгут безработные мерзавцы машины, взорвут небоскреб? Проверять, изолировать, следить — демократия должна охранять себя.