Развязка наступила совершенно неожиданно и, пожалуй, как-то… нелепо. Я продолжал уговаривать Амину вернуться домой, пока, наконец, она не разозлилась на меня настолько, что расплакалась, вскочила и, залепив мне пощечину, бросилась бежать по направлению к дому.
Я остался сидеть на песке и только тогда, кажется, понял, что за эти месяцы мы стали настоящими друзьями, а ее влюбленность — не что иное, как способ выказать свою привязанность, столь типичный для юных особ.
Я приложил ладонь к своей щеке — она чуть-чуть горела после пощечины, но эта теплота была приятна мне. Ах, Амина, ты была так добра ко мне, так безыскусна и наивна! Жизнь, однако, оказалась слишком сложна для твоего еще детского восприятия. Тебе будет тяжело и одиноко без меня, но это пройдет. Пройдет со временем… Ты еще полюбишь, но это первое нежное, трепетное чувство, которое ты испытала ко мне, — оно не забудется, останется в твоей памяти на всю жизнь.
Как я был благодарен ей за ее храбрость! Ведь это она подожгла барак, когда наш план грозил провалиться. Это она подняла панику, надеясь, что только таким образом невольникам удастся вырваться из своей огненной клетки. Она дала мне шанс, она все сделала ради меня, но я… Чем я ей ответил? Черной неблагодарностью. Одному Богу теперь известно, суждено ли мне когда-нибудь увидеть ее, чтобы исправить свою ошибку…
Впрочем, ответ на этот вопрос целиком теперь зависел от меня, ибо увидеться с Аминой мы могли бы только в том случае, если люди Абу Хасана поймали бы меня и вернули обратно своему хозяину. Я быстро вскочил на ноги, взял свою поклажу с водой и провизией и тронулся в путь. До захода солнца мне следовало пройти еще очень большой отрезок пути, чтобы оказаться подальше от караванных дорог.
Я решительно шагал вперед, и это было удивительное, сказочное чувство, которое я не сразу осознал. То было чувство свободы, от которого я уже успел отвыкнуть. Я был предоставлен самому себе. Власть пустыни казалась мне теперь такой призрачной, такой нереальной… И я шел, шел навстречу всему, что было так дорого для меня. Я шел к своей свободе, милая моя синьора, и это было самым главным.
Что ж, на этом я вновь прощаюсь с Вами, и да хранит Вас Господь».
Мысль о мести возникла у Клаудии неожиданно. Когда молния ударила в маяк, бушующая стихия Адриатики унесли ее в открытое море вместе с обломками. Но Господь, должно быть, решил, что срок ее еще не пришел, и на следующее же утро старый рыбак, разбиравший разорванные штормом сети, увидел ее бездыханное тело, вынесенное на берег волнами.