Даже
если мир заполонят
жаждущие мяса
живые мертвецы,
самым страшным
зверем по-прежнему
останется
человек.
Глава
7
Он,
как обычно,
скучал, прислонившись
к высокому
стальному
забору, за которым
возились несколько
голодных псов.
Скисшая грунтовка
между черными,
кривыми да
малохольными
домиками, несколько
русских старух,
перекованных
летами в затупившийся
кривой серп,
черноволосая
малышня, провожающая
камешками эти
безжизненные,
ломаные огарки
человека.
Быть
может, это слонялись
не старухи, а
зомби, овощи.
Ему было наплевать,
он не видел
разницы.
Изредка
появлялись
худые скелеты,
с накинутым
на череп капюшоном,
с протертыми
белыми коленками
и черными
подглазьями.
Они протягивали
ему пару мятых
бумажек, а он,
принимая их,
с несколько
секунд задиристо
смотрел на
клиента, отлипал
от забора с
прической из
колючей проволоки
и скрывался
во дворе. Тогда
собаки лаяли
громче, лязгали
длинные цепи,
сыто хлопала
дверь.
Через
пару минут он
возвращался
и отдавал
подрагивающему
в нетерпении
человеку пакетик
и вновь безразлично
льнул к забору,
набив ему оскомину
из слезшей
краски. Так
медленно и
неторопливо,
словно воды
мутной речки
Ельцовки, ныне
загнанной в
трубы, протекала
его жизнь.
Он
был коренным
новосибирцем,
но никогда не
считал, что
местные трущобы
подле вещевого
рынка "Барахолки",
или сверкающий
центр, куда он
с друзьями
катался поздно
вечером на
машине, в поисках
мини-юбки или
драк, были его
домом. Отец его
переехал сюда
с пылающих гор
в начале лихих
девяностых.
Сила
дает молодость,
поэтому сильный
человек молод
всегда. А он
был именно
таким человеком.
Он не ненавидел
местных, скорее
относился к
ним с заслуженным
пренебрежением.
Еще в школе,
которую он с
грехом пополам
посещал, он
чаще разбивал
носы, чем получал
пятерки. И бил
не от звериной
силы, дикости
и агрессии, а
бил потому, что
ему позволяли
бить.
Изо
дня в день наблюдая,
как к нему приходят
просвечивающие
на свету скелеты
и молча протягивают
ему в трясущихся
руках деньги,
он понимал, что
живет на земле
не воинов и
даже не землепашцев,
а просто мусора.
Полученную
брезгливость
он вымещал
вечером, под
мошной ночи,
когда, ни разу
не побывав в
мечети, щекотал
под вспышкой
фотоаппарата
вскинутым
пальцем зад
Аллаху. А после
пить алкоголь
и втыкать в
беззащитных,
блеющих овечек,
безрезультатно
зовущих давно
купленного
его отцом
пастуха-милиционера,
чуть кривоватый,
как подобает
истинному
нохчу, клинок.
Делал
это он не по
злобе, а скорее
потому, что
можно было
делать. Это
казалось забавным,
это пробуждало
спящую в крови
память бесстрашных
предков, скидывающих
карабкавшихся
на кавказские
горы русских
белорубашечников.
В такие минуты,
когда он с друзьями
заламывал
пьяненькую
шлюшку, полагавшую,
что ее купят
не сразу, а через
два-три свидания,
юноша чувствовал
себя охотником
на каменных
склонах стареющего
города.