. Жалуясь на одиночество, она строчкой ниже с упоением описывала увеселительные поездки и буйные пирушки. И настойчиво заверяла его: «Я должна быть около тебя, должна устроить тебе жизнь хорошую, приятную, спокойную» — впрочем, с оговоркой: «это моя мечта к старости».
Невестка с золовкой уживались в Москве в мире и согласии вплоть до весны. Поселившись в одной квартире, они могли позволить себе личную жизнь, не давая повода для сплетен. Ольга по-прежнему общалась с Немировичем-Данченко, а Маша — с Буниным. Маша в письмах к брату докладывала ему о том, как весело Ольга отметила Антоновы именины в компании мужчин. На то, что Ольгу «природа оделила <…> большой долей кокетства», Антону намекала и чета Станиславских: Мария писала о том, что Ольга строит глазки ее мужу, а тот, в свою очередь, сообщал, что своим декольте Ольга шокировала даже видавшего виды Омона, в чьем театре репетировала группа МХТа[540].
В то время как ялтинские «антоновки» оставили Чехова в покое, московские теперь потянулись к его жене. Снедаемые любопытством Татьяна Щепкина-Куперник и Нина Корш предстали перед Ольгой, рискуя получить отпор. Мария Дроздова эпатировала ее тем, что хвасталась любовными приключениями и заигрывала с ее братом. С трудом переносила Ольга и Лику Мизинову, а также Марию Андрееву — с ними обеими Маша настойчиво поддерживала дружбу. Еще под Рождество Ольга писала Антону: «Лика была пьяна и все приставала ко мне выпить брудершафт, но я отвиливала, я этого не люблю». Описывая Лику Маше, Ольга представила ее этакой охочей до мужчин и выпивки бабенкой. Изжить же из театра красавицу Марию Андрееву, вечную Ольгину соперницу, было куда сложнее. В письме к Антону Ольга обвиняла Андрееву в том, что своей плохой игрой она компрометирует Немировича-Данченко как драматурга[541]. В компании купцов — Станиславского, Морозова и актера Лужского — он был в ее глазах единственным «литератором», Давидом, ведущим неравный бой с Голиафом: «Его щиплют и грызут отовсюду». Уйди Немирович из театра, Ольга — она дала это понять Антону — последовала бы за ним. Впрочем, Чехов всегда отдавал себе отчет в том, что его актриса-жена, верна скорее режиссеру, чем театру.
Вернувшись из Ялты в Москву, Маша поделилась с Мишей мыслями о запутавшейся в противоречиях невестке: «Я ее не пойму — и жалко ей мужа, и скучает она, и в то же время не может расстаться со своими ролями, вероятно, боится, чтоб кто-нибудь лучше не сыграл» [542]. Тем временем Ольга подписала с Художественным театром контракт на три года. Попечитель театра Савва Морозов сделал его товариществом на паях. Трое «купцов» предложили вызывающим доверие актерам купить пай в три тысячи рублей. Морозов выделил театру субсидию в тридцать тысяч рублей и согласился за свой счет перестроить театр Лианозова в Камергерском переулке, который труппа МХТа намеревалась взять в аренду (руководить проектом будет Франц Шехтель). По подсчетам Вишневского, бывшего в труппе за бухгалтера, в первый год товарищество могло бы получить пятьдесят тысяч рублей прибыли. Ольга Книппер стала пайщицей МХТа. Всеволод Мейерхольд и Санин-Шенберг, которых обошли при раздаче паев, через год покинули театр