По льду впадавшей в Оку речушки Тырницы поднялись вверх, а там уж и пяти вёрст не было до поросшего сосняком урочища. Медные стволы возносились вверх, в патиновые облака крон. Когда-то воевода любил сосняки. Да и сейчас… как-то легче на душе становилось здесь. Древнее место… тут ещё лесная голядь молилась и волховала. И вятичи-находники, загнав лесовиков в чащобы и болота, не разорили их святыни, а чтили их — благо вера была одна и кумиры общие, только имена выговаривали по-разному — того ж Перуна-Громовника, что поминал молодой гридень, величала голядь с придыханием «Перкун». Но на угоре кланялись не ему…
В снегу был виден провал, отороченный чёрными брёвнами полуразвалившегося сруба. Тут в землянке, и жили Перты, те, кто хранил эту землю тысячи лет, те, кто дал ей своё имя. Брёвна бывшего тына то тут то там торчали из снега, кривясь и клонясь каждый в свою сторону. За полвека сосняк перешагнул разрушенную границу древней святыни. Воевода перед этой границей соскочил с коня. Кинул уздечку ближнему гридню, расстегнул ремни шлема, снял его, снял прилбицу. Припомнились слова, которым учил когда-то отцов друг Апоница.
— Кто этому месту обитатель, кто настоятель, кто содержавец, здравы будьте. С хозяйкою, с детушками. Не гневайтесь, примите гостей на широкий двор, — проговорил он вполголоса.
По верхушкам прошёлся порыв ветра. Услышали ли его старые Перты, ветрами кружащие над своим вековым гнездом, или нет — кого спросить?