Это длилось мгновение. А потом случилось то, что разум Чурыни уложил в одну цепь много позже.
Откуда-то раздался гортанный крик — одно слово в несколько глоток. Потом — низкое короткое гудение. А потом — шелест, похожий на тот, что звучит в березняке во время летнего дождя. И в это само мгновение лицо чужеземца, надвинувшееся почти вплотную к его лицу, сделалось каким-то потерянным — а потом пустым. Нож выпал из разжавшихся пальцев.
Из груди сотника проклюнулось жало стрелы. Потом — ещё одной.
Стрелы падали с сереющего неба густым дождём, гвоздя всех без разбору — людей и коней, живых, поднятых и навьего, русичей и чужаков.
Поднятые бесцельно ходили кругом, густо усаженные стрелами. Вот прошла рядом та, что была матерью маленькой Раньки, глядя ледяными глазами на торчащие из тела древки, касаясь их пальцами.
Четвёртая стрела разнесла ей правую половину лица. Тело, почти обезглавленное, завалилось медленно, не сгибаясь, — как деревянная колода.
Метнулась из открытых дверей церкви девушка — и тут же с криком рухнула наземь, пробитая двумя стрелами сразу.
А стрелы продолжали падать.
Две вошли в грудь. Одна в живот. Тело корчилось, выталкивая прочь сталь и дерево, сращивая порванное, разрубленное, проткнутое. Не было слов для той боли, что он чувствовал в такие мгновения. Ещё одна ударила в шлем и сорвала его, едва не раздробив горло бармицей. Одной рукой — другой выдирал стрелу из ребёр — расстегнул бармицу, бросил прочь шлем. Почти тут же следующая стрела снесла почти начисто правую скулу и половину уха. Ещё одна — прошила икру вместе с сапогом и поножей, пригвоздив ногу к земли. Глаза заливало тьмой.
Он ещё выдирал из себя стрелы, когда трое подскакавших всадников пригвоздили его к земле тремя длинными копьями — через правое подреберье, левое бедро и плечо. Человека в нём сейчас почти не было, человек тонул в волнах боли — под копьями, как змея под рогатиной змеелова, извивалась, билась, рычала и выла навья тварь с горящими глазами, способная внушить страх отнюдь не одной маленькой Раньке.
Из тьмы выдвинулась диковинная харя. Не враз понял, что был то только человек — верхом на коне в доспехе из простёганных полос толстой кожи, сам покрытый железной чешуёй и спрятавший лицо за оскаленной кованой личиной.
— Мангус! — сказала железная харя, добавила что-то и глухо, но жизнерадостно рассмеялась…
— Мангус! Отлично, отлично! — воскликнул темник Бурундай и радостно засмеялся. — Кузнеца мне! Немедля! Самые крепкие цепи! И найдите ещё кого-нибудь из урусутов живьём. Это будет подарок, отличный подарок для Джихангира и…