Девятнадцатая прелюдия A-dur. Призрачная музыка, ускользающая… Я увидел папин затылок. Папа был в шляпе. У него за спиной стояла свеча, я подошел и зажег ее — от своей свечи. Услышал его голос, как он напевал тему из медленной части Девятой сонаты Бетховена.
Это очень похоже на картину Магритта[184], но Магритта я тогда еще не знал!
И я решил, что в первый концерт в Карнеги-холл включу еще одну сонату Бетховена — Девятую. До этого хотел сыграть только четыре: Третью, Двенадцатую, Двадцать вторую и Двадцать третью. Наверное, американцы подумали, что меня «распирает».
В концерте получилась как раз Девятая, а от коды в медленной части я даже получил удовольствие!
Папа не часто мне снится, но всегда дает «дельные советы»: так, он буквально приказал учить Второй том «Темперированного клавира». Это было в Тбилиси. Если б я папу не послушался, возможно, не выучил бы никогда.
Фуга. Это — Америка! Как в страшном сне.
Двадцатая прелюдия a-moll. Двадцать лет разлуки — и наконец — мама! Невидимые, невыплаканные слезы… Рядом суетится ее муж, который все время говорит — говорит. Мы с мамой так ничего и не сказали друг другу.
У меня так всегда. С Прокофьевым я за всю жизнь обмолвился несколькими словами — потому что с нами был всегда кто-то третий. Именно он и говорил.
Фуга. Магия Мравинского! С каким удовольствием я играл с ним концерт Брамса — после провала с Лайнсдорфом!
Помню наш первый концерт. Он взял мою руку и стал рассматривать ее в лупу. «Никогда не видел такой длани, — признался Евгений Александрович. — На фалангах должны быть изображения апостолов… и я их вижу! А этот крестик — знак св. Святослава…»Тогда я попросил руку Мравинского: «А я вижу копье — это знак св. Евгения!»
Конечно, эта фуга застала Мравинского, дирижирующего Шостаковича, Бартока… Это грозный Мравинский. Но есть и другая грань: отрешения от земного, слияния с природой. В «Шелесте леса» все было именно так, как должно быть в вагнеровском лесу.
Двадцать первая прелюдия B-dur. Я у Пикассо в Мужене. Он показывает свои комнаты, в которых царит божественный беспорядок, восхищается узором какого-то вьющегося растения. Всем рисует на память на первых попавшихся предметах.
Обращаю внимание, что в одной из комнат разложены рисунки с вариациями «Завтрака на траве» — подражание Мане». Я насчитал их двадцать семь. А еще были эскизы и гравюры на линолеуме: видимо — невидимо. Ко многим из них он подбегает и что-то исправляет, доделывает.
Потом тянет меня в комнату, где висит «Семья бродячих комедиантов» — по-видимому, набросок