Без вчерашнего макияжа ее лицо было чистым, свежим, без единой помарки.
— Встаю, — произнес я сквозь зубы и сладко потянулся.
— Принеси холодной воды.
— Минеральной?
— Без газа.
Я встал и почувствовал страшную тяжесть в ногах. Потом умылся, принес Саше минеральной воды, причесался мокрой расческой, посмотрел на свое отражение в зеркале, присел на подоконник, сделал глоток красного вина, постоял у окна, посмотрел на метель, набрал полную ванну горячей воды, на руках отнес ее в ванную комнату, положил в пену и сел рядом на кафельный пол.
Все это произошло так быстро, что я невольно задумался о скоротечности жизни. Это были прекрасные и простые события. Они ничего не значили в моей судьбе, но были по-настоящему великолепны. Пусть меня спросят: «Если бы тебе дали прожить еще одну жизнь, ты бы причесался мокрой расческой, ты бы надел чистую белую рубашку? Ты бы набрал для девушки полную ванну теплой воды? Ты бы сел на холодный кафельный пол?» И я бы с чистой совестью ответил: «Да, я сделал бы все именно так».
Саша плавала от одного берега к другому, а я сидел рядом на холодном полу. Она свесила ногу через бортик как раз напротив моего лица.
— У нас сегодня три лекции, — сказала она и вздохнула.
— Ну и?
— Скоро сессия.
— Догонишь.
— Я никогда не буду химиком-технологом, ни-ког-да!
— Кем еще ты никогда не станешь?
— Врачом, я боюсь крови.
— Еще...
— Стюардессой, я боюсь высоты. Учительницей, я могу любить только своих детей. Когда мы заснули?
— Часов в шесть утра, — сказал я и поцеловал ее в щиколотку.
— Сколько тебе лет?
— Тридцать шесть, — ответил я, дотянулся рукой до полотенца и вытер мокрый подбородок.
— У тебя было много женщин?
— Да.
— Я хочу посмотреть на них.
— Зачем?
— Хочу! У тебя есть фотографии?
— Нет.
— Жаль.
— Нам не нужны фотографии.
Я насухо вытер ее полотенцем, высушил волосы, одел потеплее, взял за руку и повел к Москве-реке.
Мы стояли на Бережковской набережной и дули на воду. Вниз по реке плыли лодочки, много лодок, целая флотилия, в лодках сидели молоденькие женщины и пели. Днища плывущих по течению лодок были устланы ароматными полевыми травами, а на головах у красавиц цвели венки.
— Это они, твои женщины?
— Мои.
— Все до одной?
— Все.
— А вон та, хрупконькая, в черном платье, кто она?
— Тая. Оперная певица. Посмотри, у нее в лодке одни только черные розы. Когда мы познакомились, она сказала, что в жилах у нее течет черная кровь. Она любит бархат и тяжелую мебель, бронзу и оперу. Она вышла замуж за огромного толстого сатира. У нее в доме, что на Волхонке, глубокие мраморные подоконники, кабинетный рояль и люстра в четыре этажа. Раскачиваясь на моих плечах, она пела, все громче и выразительней, и за минуту до оргазма брала ноту си первой октавы. Сатир ночами стучит копытами и бьет рогами о стены, она поет, она воет как ветер, их ночные оргии приводят в ужас соседей, мистически настроенных девушек, молодых матерей и священников. Сейчас смотрю на нее, и знаешь, о чем думаю?