Она: «Тебе не кажется, что мы сделали первые шаги навстречу друг другу?»
Я: «У тебя из-под юбки торчит полтора миллиарда ножей!»
Она: «Моя похоть кровоточит».
Я: «Так в чем же дело?»
Она: «Я дала себе клятву, что никогда не вернусь к тебе».
Я: «Я хочу тебя видеть. Живой или мертвой!»
Она: «Потерпи лет двадцать, увидишь трупик».
Я: «Завтра в шесть в точке ИКС».
Она: «У нас все равно ничего не получится!»
Я: «Знаю, все равно давай встретимся».
Она: «С тобой я не стану изменять мужу».
Я: «Почему?»
Она: «Абсурд».
Я: «Почему?»
Она: «Потому что я вышла за него замуж тебе назло».
Я: «Тем более стоит».
Она: «Нет!»
Моя телеграмма: «Солнце и есть Ван Тог, оно нарисовало виноградники и женщин, склонившихся до земли, и самого художника. И тебя нарисует солнце, если, конечно, победишь инерцию. Для этого надо сделать усилие. Тужься в обратном направлении. Расслабь мышцы и подкинь штангу в небо!»
Ее телеграмма: «Вчера я сожгла тебя поцелуем, а пепел развеяла над Гималаями!»
Я и моя телеграмма: «Пойду пройдусь по Петербургу. Буду смотреть в чужие лица и, может быть, даже заговорю с кем-нибудь из прохожих. С переспевшим, скучающим пенсионером, вполне созревшим для смерти пенсионером, великолепным сухим, потрескавшимся стариком. Я задумаюсь о том, сколько осталось жить этому человеку. Вечером в гостиничном номере я буду лежать один и с удивлением думать о скорой смерти не знакомого мне человека как о литургии, как о таинстве, как о высоком искусстве».
Телеграфистка посмотрела на меня изумленными, детскими, полными слез глазами, она еще никогда в своей жизни не отправляла таких гигантских сентиментальных телеграмм.
— Все? — спросила она.
Нет, это еще не все! — сказал я, взял чистый бланк и продолжил: «Иногда это очень тяжелая повинность — думать о моих гуриях, об их нежности, их цветочности, об их легком метафорическом сходстве с ласточками, стрижами, об их задушевности и человечности. Когда они целуют меня в губы, все моралисты мира скручиваются в черные кулечки, словно отгоревшие фантики! У моих девочек на лицах лежит тонкая и ароматная пыльца. Эта пыльца и есть предмет моего вожделения, моей безумной страсти! И ты была одной из них. Горько мне об этом вспоминать!
В чем отличие моих прекрасных девушек, скажем, от трех чеховских одалисок? А именно в том, что чеховские девушки ходят по кругу и никак не могут сосредоточиться, в то время как мои одалиски сосредоточены целиком и полностью на моих предчувствиях. При этом они не теряют собственной свободы, ничем мне не обязаны. Они могут быть столь святы, насколько и порочны. И никто из них не станет корить меня за неверность. Подлинная свобода в моем понимании есть возможность созерцать тот мир, который ты желаешь созерцать. Измена есть способ познания Вселенной!