— Ужасная музыка, — сказал я.
— Неужели? А мне нравится.
— Я слушаю только гениев.
— А что ты понимаешь в гениях? — спросила Саша.
— Я все понимаю, я даже был знаком с одним, — похвастался я и назвал фамилию очень известного композитора.
— Где ты с ним познакомился?
— Мы с ним играли в теннис на юге, в Сочи.
— Ну и какие они, гении, по-твоему? Какие они в жизни?
— Как мокрый лен, мягкие и прохладные. В них всегда чувствуется некоторый избыток влаги.
— Говори, говори, только не молчи.
— Гели, скажем, гению изменила жена, у него на голове вырастают рога изобилия. А у простого человека обыкновенные рога.
— Еще.
От гения всегда сквозит, от них дует, по сути дела, они не люди, они открытые окна. Простудиться рядом с ними — раз плюнуть. В то же время в этих людях, насколько я могу судить, есть нечто параноидальное. Они вязкие, как пластилин. Когда я играл с ним в теннис, у него в животе застревали мячи, я вытаскивал их вот этими пальцами, вот этими вот руками. В гениях самое лучшее — одиночество, когда они сочиняют, гудят, попивают себе чаек из редкоземельных металлов или посыпают мукой рояльные клавиши и взбивают гремящее тесто.
— Я проголодалась, — сказала моя Мессалина.
— Мы сейчас же это исправим. А какое вино любишь — белое или красное?
— Зимой — красное.
Я рассказал ей обо всех своих женщинах, кроме одной, — Саша не увидела Саломею. Когда лодки проплывали мимо, Саломея легла на дно, чтобы остаться незамеченной.
Спустя три дня я шел по Малой Бронной от Патриарших к Тверскому бульвару и увидел восхитительного ребенка. Он был весь украшен сусальным золотом, инкрустирован мрамором и слоновой костью — настоящее произведение искусства. Две молодые женщины стояли на коленях и дышали на него.
Моя мама говорила когда-то: «Мой единственный, мой золотой». Но она бы ни за что в жизни не отвела меня к ювелиру. Ее подруги с легкой душой отдавали детей в золочение, но она в глаза смеялась над глупым материнским тщеславием. Ребенком я носился по улицам — весь в песке, щебенке, рыбьей чешуе, бутылочных стеклах. Мои колени были цвета сочной весенней травы. Виноградный жмых и полынь придавали особый аромат моей коже. В ее порах без труда можно было обнаружить все элементы Периодической таблицы Менделеева.
Я выходил из дому и тут же со всего маху падал лицом в грязь; и не важно, что это было: моя неосторожность или удар в спину лучшего друга. Я знаю эту планету на вкус. И если через четыре тысячи лет после моей смерти один из ангелов Восточного побережья поднесет к моему лицу осколок разлетевшейся вдребезги погибшей планеты, я, как матрос на вантах, закричу: «Земля!».