Санинструкторы стали выносить детей. Глянув на их скрюченные, сжавшиеся фигурки, старший лейте shy;нант сам заскрежетал зубами. Уже за одно то, что война затрагивает детей, заставляет ах страдать и смотреть на мир гладами страдальцев, ее надо предать анафеме. И сделать на все века нормой, чтобы во всех правительствах и генеральных штабах всех стран при принятии решений на ведение боевых действии за столами рядом с политиками и военными сидели их внуки и дети. Чтобы они играли в это время, дергали и отвлекали своих умных пал и дедушек, чтобы плакали от какой-нибудь ерунды и это казалось им самым страшным горем. Войны, наверное, ведутся только потому, что те, от кого они зависят, забывают о своем детстве, о своих и чужих детях.
А что сделать для этих мальчишек и девчонок, уже лишившихся родителей? Боль сирот – еще больший стыд для тех, кто рядом.
Откашливаясь после выступления, подошел Захир.
– Все сказал. Изатулла этого не простит. Как раздавать муку?
– Пусть выйдут самые уважаемые аксакалы и разделят сами. – Увидев фельдшера, Верховодов спросил: – Скоро закончите?
Хватов передал ручки носилок одному из солдат, подошел:
– Заканчиваем. Женщина просится вместе с детьми, воспитательница или директор которая. Вроде боль shy;ше здесь у нее никого нет.
– Это очень хорошо, что она едет. Сам с инструкторами – тоже в кузов. Вроде все… Нет, секунду. – Верховодов оглядел борта, подошел к машине Угрюмова, где висел на дверке его бронежилет, снял его, повесил на борт машины, как бы защищая им детей. Приказать сделать это же водителям не мог. Но те точно поняли его и тоже потянулись к своим кабанам, начали ладить “броники” на бортах.
– Думаешь, поможет? – спросил за спиной Со shy;колов.
– Хоть что-то, – отозвался Костя.
– Мне со своих “ореликов” тоже снять?
– Ни в коем случав. О твоих “ореликах-соколиках” здесь никто не должен знать, пусть сидят в “бэтрах” и не высовываются.
– Да нужны мы им, они вон муку хапают и довольны.
– Кому надо, тот и муки хапнет, и нас оценит. Все, по местам. По местам! – подал он команду.
Тронулась разведка, “Урал” Угрюмова с эмгэбэшником. Хлопая бронежилетами по бортам, за ним потянулись другие. Несколько ребятишек побежали было за колонной, но тут же воротились к мешкам с мукой: думать о других хорошо, когда полон свой же shy;лудок.
“На повороте, серпантине или у моста, – глядел на разложенную на коленях карту Верховодов. – Если на повороте, то: первое…”
Он пока не знал, что засада ждет его у серпантина. Что первым же выстрелом из гранатомета “духи” прожгут “Урал” Угрюмова, и Петя, стукнувшись лицом о руль, вывалится в открытую дверку и потом, выплевывая вместе с кровью зубы, будет вытаскивать из кабины эмгэбэшника с раздробленными ногами. Тот что-то бессвязно будет шептать на своем языке и, только на миг придя в сознание, произнесет по-русски: “Десант”. Заработают пулеметы “бэтров”, выискивая себе цели в пещерах, на гребнях высот и в недалекой “зеленке”. И в ответ будут тоже лететь пули – по бронетранспортерам, по бронежилетам на кузовах, по мешкам с мукой. И будет ручейками литься на серпантин дороги белая мука как белая кровь, и будет надрываться афганский связист, вызывая самолеты. А сам Верховодов, чисто профессионально отмечая время начала боя, глянет на часы и увидит, что подарок министра разбит вдребезги – так, что прогнулся циферблат, обнажив замершее хитросплетение шестеренок. Время словно остановится, усмехаясь над испытателями судьбы, и старший лейтенант подумает: “Опять не уберег”. И найдет секунду-другую времени, чтобы снять и выбросить их, потому что с деревенского детства знал: часы останавливают тогда, когда в доме по shy;койник.