Но Климентьеву уже несло.
– Я – океан, который полностью покрывает что-то... Суши нет. Есть воронки. Я весь испещрен воронками. Они идут от поверхности ко дну. Но дна нет. Там не дно... Там некое небытие, там хорошо. Людей засасывает в воронки, и они попадают в небытие. Через тончайшую пленочку, отделяющую небытие от меня. Оно во мне. Как что-то среднее... Сердцевина. Вроде бы и нечто самостоятельное... Как сердце. Но если отделить, то отдельно существовать не может.
– А как с тобой связана Джульетта? Ромео? Что ты хочешь сказать через них?
– Они – часть меня. Всплеск в мир людей, который над поверхностью. Как протуберанец. Мне они нужны, чтобы показывать людям любовь и страсть. Я ведь весь – страсть.
– Есть ли граница между тобой и миром людей?
– Есть. Или нет... Есть, но я хочу ее нарушить. Для этого мне и нужна Джульетта. И другие...
Климка замолчала.
– Ну, океан, говори... – Милочка потрясла ее за плечо. – Зачем нужно нарушать границу?
– Я – Катя Климентьева. Уф-ф... – Климка глубоко вздохнула. – Ну ты меня и запарила. Какой океан? Какие воронки? Вот не ожидала от себя, что буду нести такую чушь. Ну что, товарищ психиатр, что вы можете сказать больному?
– Знаешь, каким ты была океаном? Океаном эроса! – Милочка почувствовала себя психотерапевтом. – Ты бы видела себя со стороны: ты вся преобразилась, титьки торчком, жесты плавные, губки облизывала...
– Замолчи! – толкнула ее в плечо Климка. – Нужно срочно заказать чего-то еще: пока я сидела с закрытыми глазами, у нас тарелки унесли.
– Закажем. Только не отрицай очевидное. Ты таким океаном эроса была – мама, не горюй. Почему ты этого в себе принять не хочешь? Помнишь, как ты мужиков в блинной приворожила? Само собой. А потом долго оправдывалась: я их не видела, я не специально.
– Что значит – не хочешь принять? Эрос, эту похоть принимать? Я...
– Почему похоть? – перебила Милочка. – Ведь эрос проявляется в мир людей через Джульетт. Что там пошлого в этой пьесе? Эрос – это и романтика, и любовь, и нежность – вихрь чувств, воронка, куда человека засасывает, как ты сама определила. И никакой пошлости.
– Просто не надо бояться чувственности в себе, – задумчиво продолжила Климка: все-таки она сама была психологом. – То есть получается, что я в школе, когда все были Джульеттами, влюблялись, страдали, запретила себе это? Запретила себе разом и страсть, и любовь, и все чувства?
– А сейчас продолжаешь доказывать мне, что ты – медик, а не филолог, и поэтому тебе нужно быть грубой и циничной. Наверное, ты тоже интимофоб. Мы же – помнишь, я тебе говорила? – все интимофобы, мы все боимся раскрыться, боимся, что нам сделают больно...