— Ну что, ты готова? — Я развернулась к алхимичке.
Та кивнула, обеими руками сжимая ремень своей сумочки. Ремень трясся, как заячий хвостик; впрочем, представив зайца с хвостом из псевдокрокодиловой кожи, я только содрогнулась от полета собственного воображения.
— Тогда пошли, — хладнокровно сказала я. — Дверь вон там.
И мы пошли.
За дверью — тоже тяжелой, деревянной, с резными узорами — оказался длинный коридор. По стенам его висели портреты, мнемо-записи, черновики бессмертных творений, для пущего сбережения упрятанные под отдельное стеклышко каждый. Чуть ниже располагались витрины; там лежали другие черновики, погрызенные (в порыве вдохновения, не иначе) перья, пенсне с треснутыми стеклышками, стояли чернильницы, статуэтки и прочие атрибуты творческого процесса. У витрин кучковались адепты; большинство были нашими ровесниками или казались таковыми. Народ общался, переходил с места на место, рассматривал портреты и витрины; то и дело он косился в сторону ближайших дверей, покамест еще закрытых.
На двери висела табличка «Городская конференция „Шаги в науку“, под патронатом царской фамилии». И чуть ниже и более мелким шрифтом: «Литературное творчество».
Так. Окрестности мы уже осмотрели. Теперь перейдем к собственно личностям.
Я всегда питала огромное уважение к поэзии. Ларисса-Чайка, голос которой я помнила и по сей день, произвела на меня совершенно неизгладимое впечатление; я помнила, как слушала, раскрыв рот и забыв держаться за бортик крыши, помнила, как желала единственно одного: чтобы она не останавливалась, а продолжала петь. Это было… это было волшебно, иначе и не скажешь. В ее стихах чувствовалась сила, ничуть не меньшая, чем, скажем, в заклятиях Эгмонта или Шэнди Дэнн, — она тоже была настоящим мастером, и этим все сказано. Жалко, что я никогда не стану поэтом.
Так что на присутствовавших в коридоре адептов я смотрела с искренним уважением. Тем более что большая их часть выглядела… очень сообразно: одетые по преимуществу в черное, с воодушевленными лицами, горящими глазами и пергаментами, свернутыми в растрепанные рулончики. Жестикуляция у большинства была обильная, в речи проскальзывали театральные нотки — не иначе как народ готовился к выступлению. Девушки были по преимуществу с распущенными волосами, романтически развевающимися за спиной, без косметики и украшений — в виде исключения иные из них позволяли себе серебряную брошь или перстень с непременным черным камнем. Юноши были тоже какие-то нестриженые — иные вдобавок еще и бородатые, правда почему-то не целиком, а пучками. Наверное, от повышенной гениальности. Гении, у них все не как у людей. Среди них, кстати, я заметила давнего знакомца с ораторского турнира: тот самый, в прямоугольных очках, пламенно доказывавший невозможность любви к недостойным. Он меня, видно, тоже заметил, но особой радости почему-то не изъявил.