Он вышел из машины.
Грязь безупречного цвета — цвета слоновой кости — дважды чавкнула под его подошвами.
Чавкнула? Чмокнула. Такой поцелуй подошвы взасос, это с глиной бывает… стихи?.. записать?..
Когда он в последний раз писал во сне стихи и просыпался, шаря наугад одновременно выключатель ночника и авторучку, прихваченную в постель, чтобы оболванить себя тупым сканвордом?
Когда и где он записал на обоях свои последние строчки?..
И кто, черт возьми, кто написал те шесть строк?!
— Да скорее же! — теперь Касьян уже пытался выдернуть из машины Федьку.
— Это ты, Сергеич? — вдруг спросил Федька. — Ты-то как сюда попал?
Ну да, подумал Марек, я вижу свою постоянную галлюцинацию, а Федька видит какого-то Сергеича, все правильно, и то, что Касьян и Сергеич — одно лицо, тоже соответствует логике сна.
— Попал и попал, — ответил Касьян неожиданно низким голосом, очевидно, голосом из Федькиного сна. — Ты подумай, тут для этого есть время. Ты подумай хорошенько, тут и место подходящее. Вон там, чуть правее, когда люди селиться станут, церковку построят.
— Чего думать-то? — спросил Федька. — Что сделано, то сделано.
— А ты еще попроси. Ты остынь — и попроси… И будет по молитве твоей.
— Нет, Сергеич.
— Они тебя здесь не найдут. А ты все-таки подумай. Ты о нем пожалей, — неуверенно предложил Касьян. — И о себе пожалей, о своей грешной молитве…
— Нет. Сказал — нет.
Касьян вздохнул.
— За что ты ее любишь? — спросил безнадежно. — Ведь не за что. Как это у тебя получается?
Федька вышел из машины и расправил плечи. Отвечать не стал — а только огляделся, даже без особого недоумения.
Марек смотрел на них обоих и удивлялся четкости картинки. Ничего не прорастало сквозь пейзаж, лица не плыли и не менялись. Федька — тот вообще был неподвижен — в черном негативном костюме, как всегда, мятом и расхристанном. А вот Касьян разводил руками и силился что-то выговорить.
— С пригорочка, — вдруг сказал он. — Где церковка встанет. Есть же места, откуда молитва лучше доходит? Как полагаете?
— Тебе виднее, — буркнул Федька.
— Нет, это тебе виднее — твоя молитва дошла… не моя… моя уже который год не доходит… И слова составлять выучился, и кому хошь про человеколюбие целый трактат проговорю вслух, а молитва-то неслышной оказывается, вот в чем беда, Господи…
Говорил он, стоя на пригорке, уже не с Федькой или с Мареком.
— Вот он сумел, Господи. Значит, ему от Тебя дадено… Так что ж не поровну всем дадено? В одном — просыпается, в другом — хоть об стенку головой бейся? Вот их двое, Господи, — оба молодые, красивые, умные, толковые, так что ж не поровну?