Иначе он тоже сначала с трудом оторвал бы отекшее, непослушное тело от сырой тяжести и посмотрел бы, с трудом удерживая голову в нужном положении, вверх, на тускло белеющий квадрат, потом на веревку, болтающуюся у самой земли. И снова вверх. И глаза его ничего не видели бы, кроме белых, серых и черных пятен, и лишь угадывали бы какие-то смутные очертания.
И только после вторичного окрика, так ничего и не поняв, ухватился бы деревянными негнущимися пальцами и кое-как подтянулся бы.
И тут же сорвался бы, больно ударившись и разбив посудину с водой.
И снова ухватился бы за веревку, уже немного чувствуя почти омертвелой кожей ладоней узлы и пряди, из которых она сплетена. И тогда намертво, до судороги в постепенно оживающих руках, сдавил бы тощую податливую шею веревки и медленно, томительно медленно полез бы, пополз бы вверх, часто останавливаясь, с трудом преодолевая сопротивление невыносимо тяжелого груза — собственного тела.
И это была бы самая длинная и самая трудная дорога в его жизни.
Но тот человек никогда не сидел в темной яме. Поэтому, едва из черного провала появилась голова узника, его всклокоченные волосы и грязная свалявшаяся борода, в воздухе свистнула плеть. Плечи узника вспыхнули красной болью, словно на них плеснули кипятком. Он едва не отпустил веревку, но сильные руки подхватили его, быстро и грубо поставили на ноги.
— Ж-живуч, с-скотина, — отдуваясь, сказал человек в шлеме и опустил плеть. — Как кошка… — и добавил: — А воняет от него… — скривившись, повернулся к двум другим, стоящим рядом: — Обделался от радости.
Те засмеялись.
— Раз обделался, значит, живой, — сказал один и хлопнул узника между лопаток. — Сдох бы — по-другому вонял бы.
В груди узника екнуло. Они снова засмеялись. Смех у всех троих был одинаков — сухой, отрывистый, твердый. Не то смех, не то кашель, не то лай.
И одинаковы были их панцири из воловьей кожи, и тусклые шлемы, низко надвинутые на лбы, и тяжелые мечи в потрепанных ножнах, схваченных потемневшими медными кольцами. И твердые плети были одинаковы тоже. И голоса. И мысли.
Они продолжали болтать, тыча пальцами в спину, в живот, в грудь узника. Они переталкивали его друг другу, посмеивались, перешучивались, словом — развлекались.
Вряд ли узник понимал происходящее. Скорее всего, он даже не слышал ничего. Сквозь все еще не рассеявшуюся полудрему он равнодушно смотрел на троих.
Он видел их неясно, словно перед глазами была мелкая сетка дождя. Местами сетка прорывалась. Тогда он замечал какие-то детали. Он видел короткую, увенчанную обрубками пальцев, поросшую рыжими волосками руку одного. Руку, словно жирные черви, опутывали вздутые жилы. В руке покачивалась плеть. Видел короткие, обутые в грубые кожаные сандалии ноги другого. Из сандалий торчали грязные пальцы с обломанными ногтями. Узник видел лоснящиеся, будто смазанные жиром щеки третьего. Отвисшие, с бородавками и редкой щетиной неопределенного цвета, они все время вздрагивали, вот-вот прольются на землю, стекут с лица студенистой жидкостью.