Вскоре после этого я почувствовал разрез на животе и услышал легкое позвякивание инструментов. В следующий миг показалось, что из меня вытаскивают все внутренности. Жгло и раздирало, будто раскаленными щипцами. Я не представлял, что может существовать такая боль. Орал я, как сумасшедший, глаза вылезали из орбит.
— Замолчи! — рявкнул пожилой хирург. — Мы еще толком не начали. Прибереги вопли до то времени, когда будет из-за чего вопить.
Когда это время настало, не знаю; знаю только, что когда они закончили, я побывал в таком мире мучений, куда попадают немногие. Я был разбит, раздавлен. Меня отвезли в палату, уложили на койку, сделали укол, и я заснул.
Первые две недели я почти не осознавал, что происходит вокруг меня и со мной; но силы медленно начали возвращаться. На соседней койке лежал летчик с сильными ожогами. Фамилия его была Цепп. Еще в палате было шестеро тяжелораненых, двое из них умерли через несколько дней. Я не знал, что со Штеге, и никто не мог мне сказать.
Через три недели после операции я был объявлен транспортабельным. Меня положили в настоящий санитарный поезд с настоящими койками и большими окнами, в которые можно было смотреть — правда, только тем, кто лежал на средних койках. Поскольку мне требовалось часто менять повязки, я получил одну из вожделенных средних. Надо мной лежал мой новый друг Цепп, бодрый дух которого мне очень помогал.
Нас привезли во Львов, там Цеппа и меня отправили в седьмой резервный госпиталь. Врач с улыбкой сказал, что мои раны выглядят очень неплохо. Темп там не был таким лихорадочным, у врачей хватало времени улыбаться и говорить с тобой подобающим образом. Врач извлек у меня из ноги несколько осколков, заставив трепетать мои нервы, но потом, к моему облегчению, медсестра снова наложила повязку. Кормили меня только жидкой кашей, я возненавидел ее до безумия; однако когда спросил у врача, можно ли слегка разнообразить диету, он, потрепав меня по щеке, сказал:
— Попозже, мой друг. Попозже.
Цепп и я лежали в палате для тяжелораненых. Днем и ночью раздавались их жалобы и стоны, зачастую жутко воняло гноем и гнилостным разложением. Однажды парень, знавший, что должен умереть, ждавший смерти уже три недели, поднялся, кое-как вышел в коридор и бросился с лестницы. Это было ужасно, так как мы не могли встать и удержать его. Цепп попытался, но, отойдя несколько шагов от койки, упал; остальные звонили, пока звонок едва не треснул.
Это было тяжелое время.
Желудок причинял мне жуткую боль, и когда врач зондировал рану в ноге, ища мелкие осколки, приятного было мало. Температура у меня повысилась вместо того, чтобы упасть, однако врач сказал, что мое состояние улучшается. «Тебе хорошо говорить», — недовольно подумал я.