«Да разве это этап! — передает их побайки Пидгайный: — Вот нас везли в двадцать девятом — три тысячи!.. Багаж?! Какой багаж?! Не до него тогда было. За десять минут всех построили. Сам Курилка вышел к строю. — „Здра, заключенные!“ Ответили ему, конечно, да не так, чтобы и на Соловках услыхали. Ну, и досталось же от Курилки его гавкалам! Как пошел он лупить их своим суковатым дрыном, только повертывайся! Царю — кричит — служили, а пролетариату не хотите? Даю вам час обучить строй здороваться. Не справитесь, дам дрыны тем, кто в строю, — пусть сделают из вас мокрое место… А потом подошел к матросу, приметив, что не ответил тот „Здра!“ и раскровил ему лицо дрыном, скомандовав: — „Пулеметы вперед!“ А сам направил свой револьвер на матроса и снова крикнул „Здра!“. Бедный матрос, прежде пожимавший руки Ленину и Троцкому, ответил „ЗДРА“ и заплакал, покоренный Курилкой. Вот было времячко! Теперь — то Соловки уже не те, не сравнить их с прежними, — резюмировал урка» (видимо, готовясь еще чем-нибудь ошарашить фрайеров. М. Р.).
Про таких и пословицы добрые сложены: что больше врет, то пуще развирается; врал до обеда, и к ужину оставил; на одного враля по семи ахальщиков. Но Пидгайный передает эту чепуху иностранцам за чистую монету, а, может, он и сам ей поверил. Однако, обстоятельства не дали уркагану времени перейти ко второй части «лагерных страстей»:
«Раздалась команда: — Встать и разобраться в рядах! Послышался стук колес и мы увидали двух чистокровных жеребцов, запряженных в экипаж, и кучера. Ну, уж и кучер! — словно с дореволюционной картинки: борода окладистая, расчесанная, кафтан зеленый, кушаком красным перетянутый, и в довольно театральной шляпе. За его спиной сидел сам начальник острова Иван Иванович Пономарев».
Дальше от автора узнаем всю подноготную о Пономареве, словно он рылся в его личном деле. О прошлом Нопева, Эйхманса, Зарина, Солодухина — начальников острова — прочие летописцы почти ничего не знали и судили о них по их поступкам в лагере, да по лагерным парашам: приехали, мол, на остров в наказание за взятки, за «искривление чекистского пошиба» и т. п., но все это, хотя по существу и верно, но формально бездоказательно. Пономарев у Пидгайного весь на ладони: верой и правдой служил царю, потом Деникину и, разумеется, в карательных отрядах. Смекнув, кто победит, перемахнул к красным. Скрывая прошлое (Еще бы не…), пролез на работу в Особые отделы ЧК и в 1921 г. вступил в партию, где поднялся высоко по чекистской лестнице, да встретился знакомый по прошлым делами и опередил Пономарева с доносом. Исключили из партии на пять лет и отправили на Соловки «до искупления». Шел третий год, как он управлял островом… Выходит по Пидгайному, что Пономарев на Соловках либо с осени 1931 г., либо с весны 1932 г. Но как раз в эти годы я был на острове, часто заходил в управление Четвертого отделения и фамилии начальства его знал и помню очень хорошо. Пономарева среди него не было. Он мог занимать какую-нибудь должность на материке в Управлении всеми лагерями, но тогда так и надо было сказать, а не сажать Пономарева на занятые места… На Соловках начальствовал Солодухин, с двумя ромбами, т. е. в генеральском чине, а его помощником был Свитневский, с одним ромбом; в культвоспитчасти сидел седенький незаметный Истомин, а в ИСЧ — стройный, худощавый Дордвинов. Все это начальство так или иначе пострадало за пожар в кремле в конце лета 1932 года, а фактически за то, что мы его не видели и почти не чувствовали, если сравнить с тем, что творилось на Соловках прежде, при другом начальстве и других инструкциях от ОГПУ.