— Допивать будешь на свободе!
Паша шел за мной следом, и уже перед самой вахтой я успел пожать его каменную руку. На вахте сидел начальник УРЧ и листал папку.
— Паспорт тебе выдали на настоящую фамилию, а он же, он же и он же останутся здесь, в папке. Шмонать тебя не будем, знаю, ничего с собой нет — все где-то там, за зоной. Распишись здесь, здесь и здесь.
И он сдвинул тяжелую щеколду.
И я вышел на свободу.
Вечером я получил по связи пакет из зоны и Пашино письмецо и, выбросив билеты, выданные в зоне, купил билет на московский поезд. Взойдя на холм, я просигналил последний привет тем, кто остался, и сел в поезд. Сначала я хотел приехать в Москву, которую я знал, как хороший гид или старый таксист, все сбросить с себя, переодеться. А потом ехать в Липецк к Паше. Поезд шел, а я один среди ночи курил сигарету за сигаретой. Потом стоял в коридоре, смотря на мелькающие огоньки чьей-то жизни в синей мгле, за стенами вагона. Рядом у другого окна стояла какая-то бабка, которая везла бидоны, корзины, набитые всякой снедью. Она не то ехала на базар, не то в гости. У бабки было ехидное и лукавое лицо, и говорила она напрямик.
— Ты чо не спишь, парень? Дурью маешься, небось? Все бабы, поди, снятся?
Внезапно она толкнула меня в плечо:
— Глянь-ка, молодчик, сколь мяса-то у нее!
На верхней полке спала, отвернувшись к стене, молодая деваха. Юбка у нее во сне задралась, оголив белизну толстых ляжек.
— Ей, видно, то же, что и тебе, снится, — ехидно заметила бабка.
Я, конечно, не знал, что снилось этой вальяжной девке, но меня сразу же кинуло в жар. С одной стороны, было неудобно, но все-таки что-то тянуло меня смотреть на это голое тело, и я едва сдерживался, чтобы не пощупать ее рукой. Я представил себе визг проснувшейся, но в этот момент поезд тряхнуло, и деваха, проснувшись, натянула юбку и закрылась простыней.
А затем был все тот же Казанский вокзал, те же колонны, только он почему-то казался мне не таким большим, как раньше. Ревели и пищали дети, в разномастной толпе сновали карманники и вокзальные воры.
Поезд пришел в десять тридцать — и передо мной был весь день. В одиннадцать я уже вышел из подземелья Белорусского метро. Москву я знал, как одиночку, в которой пробыл три года и четыре месяца. Быстро нашел знакомую комиссионку в переулке и купил Гроссгерманию, огромный, как шкаф, чемодан из толстой кожи. Чемодан был в фирменном чехле и на колесиках, его можно было катить, вести за рукоять, как большую собаку. Я давно обратил внимание на то, что пассажиры с большим багажом, обремененные чемоданами, кажутся всем более благонамеренными. Кроме того, на моем чемодане были наклейки, как у интуриста, совершающего кругосветное путешествие.