— Тем хуже. И восемь часов в конторе без тебя. А еда, эта кошмарная необходимость принимать пищу?
— Я постараюсь лягаться, — сказала она.
Этот разговор происходил за вторым завтраком в тот день, когда началось наше так называемое везение. Мы старались при любой возможности вместе закусывать в «Волонтере», который находится сразу за углом моей конторы. Кэри пила сидр и утоляла свою неумеренную страсть к холодным сосискам. Я не раз видел, как она подряд съедала пять штук, а потом закусывала крутым яйцом.
— Если бы мы были богаты, — говорил я, — тебе не пришлось бы тратить время на стряпню.
— Да, но ты подумай, сколько времени мы бы тратили тогда на хорошую еду. Видишь, эти сосиски я уже доела. А с икрой мы бы еще не успели расправиться.
— А потом была бы рыба под белым соусом...
— Молоденький жареный цыпленок со свежим зеленым горошком.
— Суфле «Ротшильд».
— Нет, пожалуйста, не богатей, — сказала она. — Может, мы вовсе друг другу и не понравимся, если будем богатыми. А вдруг я стану толстая и облысею...
— Ну и что? Для меня это ничего не изменит.
— Еще как изменит, — сказала она. — Сам знаешь.
И на этом разговор сразу прервался. Она была достаточно зрелой, чтобы трезво оценивать жизнь, но еще не усвоила, что трезвым оценкам не место в разговоре, когда ты счастлив.
Я вернулся в огромное здание нашей конторы, где повсюду было только стекло, стекло, стекло, сверкающие мраморные полы и современная скульптура в альковах и нишах, как статуи в католических церквах. Я служил заместителем бухгалтера (уже не очень молодым заместителем бухгалтера), и сама громада нашей фирмы, казалось, не сулила мне повышения по службе. Для того чтобы подняться с первого этажа повыше, надо было мне самому стать какой-нибудь статуей.
В тесных, неудобных городских конторах люди умирают, и тогда старые джентльмены с диккенсовским любопытством смотрят на людей помоложе. Здесь же, в этих больших учрежденских покоях, где шумят счетные аппараты, стучат телетайпы и тихо стрекочут машинки, чувствуешь, что человек, не обучившийся в административном колледже, не имеет будущего. Едва я сел за стол, как громкоговоритель произнес: «Мистера Бертрама просят в комнату десять». (Мистер Бертрам — это я.)
— А кто там, в комнате десять? — спросил я.
Никто этого не знал. Один из служащих предположил:
— Наверное, эта комната на восьмом этаже. (Сказал он это благоговейно, словно речь шла о вершине Эвереста — восьмой этаж был предельной высотой на пути к Небу, которая нам разрешалась в те дни советом Лондонского графства.)
— А кто сидит в комнате десять? — спросил я у лифтера.