И бог воскликнул: «Где же свет,
Моим веленьем воспаленный?
О горе! Чистой связи нет,
Той, что я ткал меж небом и вселенной!
[…]
И был он сыт страною той,
Крестами мелкими густой,
Где для всеобщего Христа
Забыта тень его креста.
В одну из ближних стран пошел
И флюгером себя нашел.
Не замечали там того,
Что рядом бродит божество.
[…]
Вот к обер — пастору пришли.
Дом с давних пор стоял в порядке.
Дни Реформации вели
Здесь гульбище, чтобы цвели
Попы на той же самой грядке,
На прежних в основном похожи:
Еще болтливей, но скромнее рожи.
(Перевод П. Антокольского [II, 322–325])
Сцены, написанные особым, четким книттельферзом (ломаным стихом), как серия гравюр на дереве, раскрывают содержание шванка, разоблачая мир, изменивший христианскому завету, и его церковь. Как далека была эта поэма, которую сам Гёте не сделал достоянием гласности, от торжественных религиозных эпопей Мильтона, Клопштока и прочих! Лафатер имел основания говорить о «какой-то странной вещи в книттельферзах», которую ему цитировал его попутчик — автор по дороге в Висбаден и дальше в Бад-Эмс в конце июня 1774 года.
Написав большое количество самых разных произведений, начиная с 1772 года молодой Гёте избавился от мучивших его проблем. Испытание на поэтическую одаренность прошло успешно. Несмотря на это, ясности относительно будущей профессиональной деятельности еще не было. Хотя стало понятно, что поэтической выразительности он добивается без всякого труда, все же не было еще ответов на важнейшие вопросы — куда, откуда, зачем и почему, к тому же было совершенно неизвестно, о чем он собирается повествовать в каждом отдельном случае. Это больше уже не являлось подтверждением проверенных или предполагаемых истин и норм, которые надлежало проиллюстрировать и приукрасить. Поэзия Гёте сама должна была стать источником для понимания мира, эпохи, жизни. «Гёц», «Вертер», «Клавиго» это доказали. Они вовсе не имели целью предложить окончательные формулировки каких-то концепций, что породило недоумение во многих дискуссиях того (и не только того) времени. Наоборот, сами они были попыткой разобраться. Поэтому беспокойство осталось спутником Гёте в эти годы. «Что выйдет из меня? О вы, уже созревшие люди, насколько же вам лучше, чем мне» (письмо Кестнеру от 23 сентября 1774 г.). То, что он написал 3 августа 1775 года своей многолетней корреспондентке Августе Штольберг, относится не только к этим осенним месяцам: «Несчастная моя судьба, всегда какие-то крайности!» Скептически звучат слова, обращенные к Анне Луизе Карш: «Я написал всякой всячины, можно сказать, немного, а вернее, и совсем ничего. В потоке жизни человечества мы можем зачерпнуть пену носом нашей ладьи, а думаем при этом, что захватили по меньшей мере плавучие острова» (17 августа 1775 г.).