Шашкин все не уходил. Топтался на месте, не зная, что же ему теперь делать.
— Вон! — показал ему на дверь Штубе. — Шнель, шнель!
Вылетев пулей из комендатуры, Шашкин сообразил, что не сказал коменданту о Сверлилкине. Сбежал ведь его постоялец! Уж этот-то и впрямь сбежал к партизанам!
А впрочем, хорошо, что не сказал… Слава богу, что не сказал! Штубе сразу бы заорал: «Почему плохо следил за ним! Упустил!» Нет, нет. Нельзя было говорить. Да может, он и не сбежал. Отыщется ещё, может. Но что же ему-то, Шашкину, теперь делать? Идти боронить? Да это же смерть прямая! Ну уж не-ет…
Шашкин вытащил из кармана бутылку и, запрокинув голову, стал жадно пить из неё, не обращая внимания на то, что стоит прямо посреди дороги, а неподалёку, у колодца, старухи смотрят на него и качают головами.
— Сдурел конюх-то, — сказала одна, заслоняясь от солнца краем платка.
— Сдуреешь, — ответила другая, вытаскивая из колодца ведро. — Его очередь боронить-то! Э-эх, осподи! Жизня!
Шашкин опустошил бутылку и, швырнув её в кусты, пошел к колодцу.
— Эй, бабки! Мой дом знаете? Лучшая изба на селе!
— Знаем, знаем, как же, — дружно ответили бабки, — лучшая!
— Меняю! — Шашкин застучал себя в грудь кулаком. — Вот тебе крест! Эй, Дунька, или ты, Клавдия, у тебя ведь не изба, а баня гнилая. Давай меняться!
— Да ты что… ну тебя! Шутки худые больно!
— Я не шучу, вот, — закрестился Шашкин. — Бери, говорю. Только сходишь к развилке и бери! Все отдам, а?
Бабки подхватили свои ведра и подались от Шашкина в разные стороны.
— Гады! Партизаны! — пьяно орал Шашкин им вдогонку. — Всех выдам! Из-за вас гибнуть должен!
Митька сидел на крыльце своей избы и слышал всё.
— Ну, Шашкин! Всё! Догулялся, — приговорил конюха Митька. — Я тебя ужо… Я тебя, подлец!
Но мал ещё был Митька и не знал, что не так-то просто и легко разделаться с подлостью. Не знал, что часто из-за подлецов гибнут хорошие люди, а они, подлецы, выходят из воды сухими.
Красное с нежными реденькими сквозными облачками нависло небо над березами. Митьке казалось, что вершинки берез держат это небо. Шумят и гнутся под его тяжестью. В конце концов не выдержат вершинки — и небо прижмется к земле, и тогда придет ночь.
И тогда Митька установит мину…
Хуже любого немца Шашкин! Зимой троих мужиков выдал, и все говорят, что их расстреляли. Теперь снова выдает! Если бы его партизаны поймали (не зря он их пуще огня боится), они бы с ним чикаться не стали! Дезертир и предатель! А что он творил, когда немцы наступали…
Митька лежал в березняке, дожидаясь ночи. Ушел из дома, пока мать не пришла. Да и легче днём из села уходить. Вечером заставы всюду.