Курил папиросу за папиросой, смотрел в окно на холодный свет звёзд и шептал: "Юля, милая, люблю тебя и Адусю. Прости меня, свет мой, я оказался сильным перед одиночеством и страхом вас потерять. Выстоял. Ни разу не сорвался. А хмельное вино тройного счастья упавшего мне в руки в один день свело меня с ума. Я сделал глупость, изменил тебе. Нет, Юлия, не сердцем и душой. Они только ваши с Адусей, а телом. Мне стыдно Люлю, но вокруг война и я мужик. Фронт стал моим домом. Надеюсь, любовь моя, что ты об этом никогда не узнаешь. Да и откуда. Где я и где ты. Это меня чуть-чуть утешает. Сам я никогда, милая, чтоб не огорчать и не расстраивать тебя об этом не напишу и не заикнусь. Вы и так с дочкой натерпелись. Мои письма к тебе будут только о любви к вам, о том, как я скучаю и надеюсь на встречу с вами". Воодушевлённый сел и принялся писать письмо жене. Но всё равно было хреново. Казалось пишу ни о том. Рвал лист и писал по — новой, что жив, здоров, что безумно люблю её и Адусю. Мечтаю прижать к груди. Искал в строках к жене успокоения. Достал платок устроил его на груди. Но лучше не стало. "Старый дурак, сам измаялся, душу испоганил, ещё и девчонке жизнь сломал. Мог бы и справиться с ситуацией, устоять. Война изменила многие понятия, сделала возможным то, что прежде считалось немыслимым". Попробовал разобраться: почему, так скрутило? Ведь были бабы мимолётом. Даже не чихнул. А с этой… Молодая? Потому что было неплохо? Досталась непорочной… Скорее всего, последнее. Вина по рукам повяжет. Как правило, люди делятся на тех, кто к себе относится — строже не бывает и которым на всё с гуся вода. Вот я тот, кто к себе с ножом. Себя заем ладно, хуже другое пойду ещё. В бабе увязаешь. Если раз влез, всё, топать будешь, пока хвост не прищемят. Она. Судьба. Сверху. Но сам уже не остановишься. Хотя за что мордовать-то себя. Сама ж пришла и согласилась на эту роль. Никто не принуждал. Заставил было лечь себя спать, потушил лампу и тут же представил, что ты рядом. Так было часто. Боже! Как бы я забыл в твоих руках о многом… В темноте побрели воспоминания: ты в трикотажной с кружевом сорочке, плотно облегающей очаровательные формы, скользишь между шкафом и трюмо. Караул! Задавленный своей виной, я вскочил.
За окном крепчал морозец, а как же иначе, бодренько хрустела под армейскими сапогами и валенками зима. Мерили свои караульные часы часовые. Теперь по скованным морозом дорогам в войска привезли зимнее обмундирование — армия оделась с ног до головы. Вышел, прошёлся. Вернулся, сел за стол, пододвинул опять планшет, достал лист и карандаш… "Столько месяцев без тебя, счастье моё. Получил весточку и так обрадовался, что сошёл с ума. Как вы там обходитесь без тёплых вещей, ведь уехали налегке. Я отправил деньги, непременно купи себе, а то всё потратишь на Адусю. Безумно хочется прижать тебя к своему сердцу. Ты должна верить и не сомневаться во мне. Я только ваш с Адусей. Бываю в Москве. Попрошу комнату, переведу вас, и мы будем хоть не часто, но встречаться". Не выдержал, достал фотографию, её платок, положил их рядом на подоконник. Звёзды по-прежнему равнодушно брели по небу. "Костя, что ты наделал!" — всматривался в родные черты, и казалось, что она именно это укоризненно говорит. "Вся жизнь пошла с этой войной кувырком. Нет прежнего Костика. Я что-то приобрёл новое и что-то потерял. Но ведь так и идёт жизнь… А если Люлю не примет меня таким? Нет, я больше никогда с ней не свяжусь. Седьмой дорогой буду объезжать тот госпиталь. На кой чёрт, я сунулся с жалостью к той малявке". Вновь сел за стол. Написал ещё одно письмо, пусть Люлю верит, что я её люблю, и уснул прямо на столе. В кровать не хотелось возвращаться.