— Так ведь он же с тобой поиграет и бросит, — сказала Катя, на сей раз тихо, тем особенным голоском, каким говорят любимому несмышленышу, когда хотят урезонить его. — Ведь не почему-то мы, а только поэтому...
— Да за кого... за кого вы меня принимаете? — Улыбку на губах Василия как сдуло, брови сдвинулись.
— Знаем за кого.
— А все же, за кого? — Он начал не на шутку сердиться.
— За того, за кого надо.
— Зарегистрировались? — спросил я у дочери.
Кивнула небрежно, с достоинством.
— Дело твое, доченька, — наверное, раз в десятый вздохнула Катя.
Я поднялся со стула.
— Ладно, мать, полезай в подпол, достань огурчиков солененьких. А я поллитровку возьму. Поди не чужие мы — родня.
Ужин наш походил на поминки. Больше всех говорил я. Мои длинные, как у Проши Горбунова, речи сводились к простой мысли: если Васька обидит дочь нашу, ему будет худо.
Недели через две в полночь Дуняшка прибежала к нам. Простоволосая, нервная, злая, запыхавшаяся, будто за ней бандиты гнались.
— Ушла. Ну его, к черту!
— Как? — испуганно спросила Катя, хотя все было ясно.
— Ы-ы-ы! Пришел откуда-то пьянехонек. Лыко не вяжет. «Еще выпью, говорит, выкладывай закуску на стол». Выпил стакана два. «Давай еще закуску, пить так пить». Я убрала со стола водку. «Шиш тебе! — говорю. — Ложись спать, пьяная образина». А он шуметь начал: «Ты чё командуешь, а?» — «Ложись! Не пори горячку». — «Давай водку!» — И так сдавил мне руку, что и сейчас вот этим пальцем пошевелить не могу. Хотела оплеуху дать, да ведь он бешеный. Совсем из себя вышел: «Водку давай! — кричит. — А то сейчас весь дом разнесу, к богу, к матери, щепок не соберешь!» Побежал в сени. Подумал, что я в ларь водку спрятала. Бух ногой по двери. Толстенная дверь-то, — видели, а покосилась. Ну и убежала я. А то... а то еще пришибет. Такой бешеный.
— Да, этого не охомутишь, — проговорила Катя.
Жена не сказала Дуняшке ни слова упрека. На другой день дочка ушла.
— Я не трогал ее, — удивленно смотрел на меня Василий и пожимал плечами.
— Еще недоставало.
— Говорит, руку сдавил. Убей, ничего не помню насчет руки. Из-за чепухи все... Не буду больше, отец, обещаю.
— Неужели не поймешь, что дико это?
— Не могу я пить помалу, вот беда. А как выпью, себя не помню.
— Будто бы.
— Ей богу, не помню.
— Да как можно не помнить?
— Да вот так.
— Молодой ты, Василий. А пережитков в тебе больше, чем в старике.
— Каких пережитков?
— Всяких.
— Ну, уж извини-подвинься. Намекал ты, отец, насчет моих шашней с бабами. Зря ты это, думаю. Гулял, да! А кто не гулял? Ведь и ты тоже, а?..
— Да уж каждую встречную-поперечную не лапал. И раньше в Шарибайске бабы куда строже себя вели.