— У вас какое-то странное и, простите, наивное представление о заводе, — рассмеялся Весна. — Там будто и делать нечего... Заводские люди издревле привыкли к дисциплине и порядку. Такие порядки полезно было бы завести у нас на фермах и в конторе совхоза. А то приглашаешь человека к двенадцати дня, а он является в три или вообще не приходит. Ни одно собрание у нас не начинается вовремя. Планерки тянутся до полуночи.
Лицо Утюмова стало медно-красным:
— Только в одном Новоселово можно разместить пять ваших заводов. А у нас есть деревни, расположенные от центральной усадьбы в сорока и больше километрах. Через леса и болота. За-вод!..
— Зря вы возражаете, Максим Максимович, — сказал Лаптев. — Люди в совхозе действительно не приучены к дисциплине. Посмотрите, что делается, например, в мастерских. Приходит, кто когда вздумает. Бывает, даже пьяные.
— Наказать! Разберитесь!..
Утюмов тяжело встал, давая этим понять, что разговор окончен.
— Командовать командуй, а фокусничать брось. — Он сурово смотрел на Ивана Ефимовича и, казалось, совсем не замечал Весну. — А то все запустишь. Смотри, я тебя предупреждаю...
Утюмов оставался Утюмовым.
Внешне он выглядел спокойным, а в душе разыгрывалась буря. Максим Максимович чувствовал, может быть, и не вполне осознанно, что Лаптев в чем-то прав, но открыто признать хотя бы частичную его правоту значило признать собственные недоделки, собственную неправоту и разрешить сесть себе на шею; чем больше думал он над всем этим, тем больше злился, и уже не только на Лаптева, на Весну, но и на самого себя, и наконец решил: надо оставить заместителем Птицына, а если тот будет по привычке сопротивляться, пригрозить.
Открыв калитку, Утюмов подумал: «А дровишек-то порядком заготовил, года на три, пожалуй, все березовые, полено к полену», — и в этот миг к нему бросилась мохнатая собака; ни разу не взлаяв, только скаля зубы, она рванула полу пальто. Утюмов попятился назад. «Исподтишка почему-то кусаются шибче. И собаки и люди». Стоя у хлева, к нему приглядывался толстый бычок с кровавыми бешеными глазами; вот он двинулся на Утюмова, опуская, приноравливая еще не окрепшие рога для удара, и тут выскочил из сеней Птицын.
Усаживаясь на старинный с гнутой спинкой и точеными ножками диван, глядя на праздничного хозяина, который, казалось, был только что проглажен со всех сторон десятью утюгами, Утюмов подумал, что, видимо, зря затевает такой разговор, не дотолковаться ему с Птицыным. Как ни старался он говорить по-дружески, голос звучал холодновато, собака и бычок вывели его из себя. Все сейчас раздражало Максима Максимовича: и пузатенький отутюженный хозяин с постно-благообразным лицом, и обилие зеркальной мебели, и пурга на улице (уже, наверное, одна из последних в эту зиму), и даже саженцы помидоров на окнах, тоже пузатенькие и как бы отутюженные. Странно, но раньше неприязни к этому человеку у Максима Максимовича не было. Резал ухо бабский голос хозяина: