– Мама! Прекрати! Пожалуйста! Я тебя прошу! – попытался пробиться сквозь поток материнского гнева Никита. – И не смей ее унижать! У тебя нет никакого права ее унижать!
– Это у меня нет права? Я тебе мать! А она кто? Да если бы я ее вовремя не разглядела…
– Прекрати! – схватившись за голову, снова закричал Никита. Нехорошо закричал, с надрывом.
Маруся даже хотела броситься к нему, обнять, чтоб защитить инстинктивно от потока материнской брани, но ноги отчего-то не послушались. А может, на нее такой маленький паралич напал. Вроде детского испуга. Так и сидела, выпучив глаза да приложив ладошки к груди.
А Ксения Львовна все продолжала выплескивать ярость, и остановиться не могла, будто зашлась в надрывном кашле. Марусе вдруг вспомнилось совсем некстати, как кричала иногда на них с матерью из-за забора соседка Клава Ляпишева – так же яростно и взахлеб. Правда, Клава и выраженьица употребляла более чем занозистые да крепкие… К выразительно-литературной речи Ксении Львовны эти Клавины базарные матюки, конечно, и близко не приставишь, но, как Марусе вдруг подумалось в этот момент о своей свекрови – ну чисто Клава Ляпишева… Даже выражение лица то же самое было! Не присутствовала в нем больше смешливая интеллигентность, пропала куда-то. Одна только горячая злость присутствовала. Хамская. Простая. Сермяжная. И в который уже раз за длинный день, глядя в это новое лицо, сдвинулось что-то у Маруси в груди, оборвалось удивлением – надо же, ну прям театр настоящий, ни дать ни взять…
Даже Никита больше не пытался остановить мать. Сидел, смотрел в одну точку, подняв глаза к потолку и изображая лицом безмерное терпеливое смирение. Руки его безвольно свесились с колен, и лишь по нервному напряженному дрожанию пальцев Маруся поняла, как не хорошо у него внутри, как вовсе у него там не терпеливо и не смиренно. Слава богу, Ксения Львовна выдохлась, пустила горькую обиженную слезу напоследок и, махнув обреченно рукой, ушла к себе. Вскоре из открытой двери ее спальни раздался слабый и болезненный зов о помощи:
– Марусенька… Поди сюда, деточка… Накапай мне валерьянки, пожалуйста…
Изысканно-тяжелый запах духов окутал Марусю с ног до головы, как только она вошла к свекрови. Казалось, запах этот лишал воли, пугал, заставлял улыбаться глупо и заискивающе. Ксения Львовна лежала поперек широкой кровати, сложив руки на груди, как покойница, постанывала тихонько. Маруся присела на краешек, протянула ей стакан с мутной разбавленной жидкостью. Подумалось тут же – надо бы уйти скорее отсюда… Вдруг она опять просить начнет о разговоре с Никитой? Ну что, что она может ей пообещать? Ничего и не может… Она и разговаривать-то теперь с ней боится! Вдруг она опять в истерику впадет?