Родители, живущие вне строительства коммунизма, казались девушке динозаврами, она их почти стыдилась и никогда не приглашала приятелей и одноклассников домой.
Иной раз, слушая речи дочери за ужином, отец, щуря близорукие глаза, говорил:
– Веточка, ну так же нельзя. Детка, ты уже взрослая, а взрослый человек должен уметь различать полутона.
– Зачем? Чтобы впасть в буржуазный маразм, как вы с мамой? Да мне приятелей стыдно домой пригласить: мама сюсюкает над нами, как над младенцами! Сейчас так никто не разговаривает: «Прошу вас, извольте, помилуйте». Просто помещики какие-то!
– При чем здесь «извольте»? – Отец откладывал салфетку и с недоумением взирал на дочь. – Что плохого в воспитанности и интеллигентности? Все не могут работать на комсомольских стройках, кто-то должен сохранять культуру нации, ее литературное и творческое наследие, чтобы оно дошло до следующих поколений, которые, возможно, будут менее увлечены копанием в земле и выращиванием кукурузы и вспомнят о том, что человеку свойственно еще и мыслить!
– Андрюша! Что ты говоришь! – Глаза матери наполнялись слезами, и муж покаянно умолкал, сердито поглядывая на дочь. Та фыркала, а иной раз и уходила из столовой, хлопнув дверью.
Мать, чьи родители сгинули в лагерях и которая боялась всего, даже собственную дочь, вздрагивала и смотрела на мужа полными слез глазами. Андрей Михайлович снимал очки, устало тер лицо ладонями и старался успокоить жену. Иной раз он все же говорил:
– Мамочка, ну давай попробуем ей хоть что-нибудь объяснить. Она ведь неглупая девочка, должна понять, мне кажется. Дадим почитать… хотя бы письма твоих родителей.
Но жена лишь с ужасом смотрела на него или начинала плакать:
– Она не поверит. Знаешь, я иной раз думаю, что если она найдет что-нибудь из книг… или писем, то донесет на нас.
– Ну что ты, право! Она же наша дочь! Да и потом, сейчас ведь не тридцать седьмой год, а пятьдесят девятый, и книги эти… непопулярны пока, да. Но уже не столь опасны, как прежде.
Как-то раз после очередного скандала, когда отец категорически запретил Лиане работать в стройотряде, который летом собирался строить что-то в районе Уральских гор, глядя вслед сердито хлопнувшей дверью дочери, жена тихо сказала:
– Знаешь, Андрюша, я иной раз думаю, что так даже лучше. Пусть ее.
– Но почему?
– Она будет как все. Как они все. И… и может быть, будет счастлива.
– «Многие знания рождают скорбь», – пробормотал отец.
Отец, само собой, думал, что дочка пойдет в университет, но на его факультет Лиана идти отказалась, заявив, что не желает быть объектом протекционизма, а на журфак, куда тайком подала документы, не прошла. Тогда она отправилась в педагогический. Курсе на втором девушка пережила неприятный момент. Была весна, сердце билось в такт гекзаметру и трепыханию веток сирени за окном. И она написала курсовик, посвященный Андрею Белому, полный восторга и преклонения перед поэтом. Разгром был ужасен. Сурово поджав губы, преподаватель слушал защиту, а потом указал Лиане, что очень странно слышать хвалы упадочным поэтам-декадентам из уст комсомолки и будущего педагога. Чему именно вы хотите учить детей? Носить розовые очки, мучиться внутренним разладом? Смотреть по сторонам и искать невесть что в полумраке? Нам это не нужно. Мы идем вперед светлым путем… Одногруппники, подхватив мотив, написали только отрицательные рецензии… Даже Паша, так похожий на Есенина в молодости и уже три раза провожавший Лиану до дома, не отстал от других и катком прошелся по курсовику подружки.