Это случилось, когда она приехала к родителям на каникулы, — бабушки Стужиной уже не было в живых, и в случае чего посоветоваться Наташе стало уж не с кем, — между вторым и третьим курсом.
Наташа, конечно, еще не знала тогда, что это лето — последнее лето и ее юности, и родительского дома — ранней зимой умрет отец, который всегда так баловал единственную дочь. Именно потому, что это лето оказалось последним, сейчас все и помнилось до каждой милой подробности. До запаха перегретой пыли на их улице Маяковского, до россыпей земляники вокруг столба — двадцать минут на электричке, — отмечающего границу Европы и Азии. До сарафанчиков с фестонами, которые бывали на ней и на Нельке, ее подруге с первого класса, когда они по вечерам отправлялись гулять в сквер у гостиницы Большой Урал — дразнили за эти фестончики друг друга Маша с Уралмаша. До сводящей ноги ледяной воды в Шарташе — несмотря на жару за тридцать, нередкую для Урала; до строчек одного модного тогда в городе поэта из Политехнического
Я сяду в трамвай номер десять,
Доеду на Ленина пять,
даже до горчинки холодного пива «Исетское», которое они пили с ребятами из их школы, теперь тоже студентами, — не поступивших призвали в армию, — в кафе, носившем такое же, что и пиво, имя.
Мальчики, впрочем, теперь держались с ними настороженно, восхищенно, почтительно. Что ж, Нелька была будущая артистка, со второго раза поступила в театральное училище. А Наташа и вовсе обреталась нынче в столице, и, шутка сказать, училась в Московском университете на историческом — туда и поступить-то невозможно… Наташа и Нелька важничали, строили из себя девушек высшего общества, никто и не думал за ними ухаживать, одни умные разговоры, это было и досадно, и смешно, а вот теперь вспоминалась уже как нечто восхитительное, потому, наверное, что никогда-никогда больше не повторится.
Не повторится и тогдашняя атмосфера отчего дома, тоже торжественная, потому что Наташа, очень повзрослевшая с прошлых каникул, отдалившаяся, вызывала и у родителей чуть ни благоговение. Наташа наслаждалась: она лежала по полчаса в ванне с разведенным в нем шампунем — пены для ванн тогда еще не продавали — и читала Огонек, что выписывал отец; прежде ей этого никогда не позволили бы, отец эти самые свои Огоньки аккуратно складывал стопкой на комоде, а теперь, подмокшие, со сморщенными страницами, они вряд ли годились в коллекцию; по ночам она не гасила свет долго за полночь, и была бы жива бабушка Стужина, она б тоже такого не попустила — относилась к электричеству и к счетчику с строгим повседневным вниманием и рачительностью; наконец, никогда прежде мать не кивала бы так согласно и покорно, если б Наташа отодвинула тарелку с недоеденным, а нынче, когда Наташа весело говорила берегу фигуру, мама, торопясь, частила