– Дубов, возьми меня с собой! Ну, Ду-убов, так хочу поехать! Отчего ты такой сердитый? Ты меня совсем, совсем не любишь!
Последний тезис был произнесен плаксиво, и Дубов поморщился. Он копошился в гардеробной, пытаясь собрать чемодан, не мог найти любимый черный свитер, а все белье оказалось безнадежно перемешано с бельецом кружевным, красным, черным и даже розовеньким! Обладательница же розовенького белья и капризного голосочка восседала в спальне на кровати, обняв, как родную, пушистую подушку-думочку, и вовсе не собиралась ему помогать, а все ныла, как кота за хвост тянула!
– Оля, я не могу. Это деловая поездка. Что тебе делать в Верхневолжске? Скучнейший городишко. Зима. Выйти некуда. Будешь сидеть в номере хреновой гостиницы и хныкать, пока я перетираю насчет стекла.
– Дубо-ов, что за выражения! «Хреновой», «перетираю»… Ты что, пэтэушник?
– Да!
Он наконец нашел свитер. Тот преспокойно лежал на самом виду, но высокий ворот был выпачкан чем-то белым. Дубов понюхал, сморщился и чихнул. Пахло косметикой. Вот черт!
– Да! Я пэтэушник! – завопил он, высунувшись из гардеробной и размахивая свитером, как флагом на митинге. – А ты и не знала? Я закончил профессионально-техническое училище номер сорок один! По специальности слесарь-механик! Оля, зачем ты опять брала мой свитер?
О последующем университетском курсе он благоразумно умолчал, впрочем, Оленька на это внимания не обратила. Теперь она лежала на кровати, задрав точеные ноги на спинку, и рассматривала свои алые, блестящие ноготки. От крика Дубова, впрочем, поменяла положение, перевернулась на живот и посмотрела на него с некоторым интересом.
– Дубов… Твой свитер, он такой теплый и мягкий… И пахнет тобой. А я скучала, вот и надела.
Она была целиком и полностью уверена в своей правоте, вот что было страшно. Олечка считала это нормальным – в отсутствие любимого мужчины напялить его любимый свитер, как будто своих тряпок мало! И пахнуть Дубовым свитер никак не мог, он был только что из немецкой химчистки!
– Хоть бы тогда макияж смыла, что ли, – буркнул Дубов почти про себя, но Оля услышала.
Иногда, в самые неожиданные моменты, она демонстрировала редкую остроту слуха, зрения и реакции!
– Так я и знала, ты меня… разлюбил, – сказала она, отделив последнее слово короткой, но выразительной паузой, и ее прекрасные очи наполнились слезами, блестящими и поддельными, как кристаллы Сваровски.
– Оль, ну что за чепуха!
Дубов, конечно, резче выразился. И напрасно. Он дал повод. Повод для того, что сам называл «штучками». «Штучки» он ненавидел ровно настолько, насколько Оля любила. Список «штучек» и перечисление их разновидностей могло бы быть бесконечным. Дубов и сам не знал, бывают ли какие-либо разновидности, или они каждый раз новые, но для себя некоторые виды все-таки поименовал. Была «штучка» под названием «обиженная сиротка». Была «капризная маркиза». Была «штучка», называвшаяся нецензурно. Ее Оля изображала, когда хотела разыграть безумную страсть. В показе участвовали ужин с морскими гадами, вызывающее нижнее белье, шелковые простыни и всякие прочие атрибуты. Секс на скользких простынях превращался в акробатику, а морских гадов Дубов не любил и боялся едва ли не пуще атрибутов! Не доверял он клешням, панцирям и щупальцам с присосками, да и все тут! Ах да – еще повсюду торчали свечи, нестерпимо воняющие какой-то химической отдушкой, и надо было следить, как бы не своротить локтем ненароком одну из свечек, пожару не наделать!