Вот как это выглядело в первоисточнике: «…шестнадцать немцев, озираясь, шли берегом к Синюхиной гряде».
Брат был пятым фрицем в цепочке диверсантов.
Критика отмечала тонкий психологизм роли. Называла Сережу характерным актером второго плана.
Серёжа поднимает бокал:
— Брат. Скажи тост. Ты у нас мастер… художественного слова.
А какой я мастер. Консультант по мастерам. И то в прошлом.
— Ладно, не парься, — сказала бы Настя.
Сижу. Парюсь.
— Ну, тогда я сам скажу. Чтобы дети не боялись паровоза! — оглядел нас победно. И выпил.
— Чтоб у нас всё было и нам за это ничего не было! — вдогонку.
Без бокала нет вокала, а с бокалом есть. Пришёл черёд застольных голошений. Не пронесло.
Раздаются знакомые звуки. Брат выводит ненатуральным басом, а мама вполне натурально взвизгивает:
— Прости, дорогая! Но я ведь геолог! И завтра с рассветом! В тайгу ухожу!
Серёжа поёт, побурев лицом и набычась, могучими руками опершись о колени. На левой кисти белые послеоперационные шрамы. Не он поёт — душа его.
Я мысленно подпеваю. В моём варианте нет слова «ведь», геолог давно стал гинекологом и с рассветом уходит не в тайгу, а в то место, что рифмуется со звездой в Караганде.
Винопитие и песнопение сопровождаются кинопросмотром — по телевизору американский «Сладкий ноябрь» с неуловимо восточным Киану Ривзом и Шарлиз Терон с улыбкой Татьяны Дорониной.
Фильм брат одобряет:
— А наши не могут снимать вот так, по-простому, задушевно. Всё у них какие-то Понтии Пилаты.
Вино заканчивается, и Серёжа начинает деловито собираться. Лена молчаливо следует за ним. Путь домой, несомненно, пройдёт через павильон с пивом.
— Вы любите розы? — спрашивает брат на прощанье, сжимая меня в объятьях: — А я их манал! Стране нужны паровозы, нужен металл!!!
И вываливается, как из кадра, на лестничную площадку, одарив нас щедрой улыбкой.
…После кладбища, людей, поминок мы остались одни в пустой комнате. Мама лежала в реанимации отделения кардиологии, Таня и Лена мыли на кухне посуду, тихо переговариваясь. Мы с братом крепко выпили — впервые за последние три дня. И запели пьяными голосами песню из фильма «Весна на Заречной улице», где молодой Николай Рыбников, где на размытой черно-белой плёнке юность наших родителей и — странное ощущение! — как бы и наша.
Мы пели, обнявшись, и плакали. За стеклом серванта стояла фотография в чёрной рамке, рядом — рюмка водки, прикрытая гнутым хлебом. Тут же лежала красная подушечка с тусклым орденом и нарядным знаком «Почетный железнодорожник».
И кроме страха, недоумения и растерянности от неожиданного ухода отца я почувствовал горькую пьяную радость: что есть брат, что я не один.