«Хорошо, что мне подвернулся именно Париж».
Феликс сидел на гранитных ступеньках у самой воды, смотрел на мост Альма и понимал: если бы мог он быть счастливым, если бы не улетучилась у него из груди эта необъяснимая способность, то он был бы сейчас счастлив, глядя на этот старинный мост, и на речные трамвайчики, снующие под его опорами, и на лодки, пришвартованные у берега.
Он поднялся со ступенек, пошел по Сене дальше.
Еще в первые дни своего приезда Феликс заметил и запомнил одно странное свойство Парижа: даже в самых туристических его местах не было ничего нарочитого, ничего прилизанного, пафосного.
И сейчас вот – он ведь совсем недалеко отошел от Елисейских Полей, которые сияют праздничными огнями так, что глазам больно, а идет уже по местности такой тихой и безлюдной, что даже шума машин здесь не слышно. Правда, и в виде самих Елисейских Полей тоже не было ничего глянцевого, но здесь, у пустынных берегов Сены, жизнь шла в какой-то совсем уж неспешной простоте.
Показался впереди сверкающий золотом мост Александра Третьего, но ощущение непринужденной простоты нисколько не переменилось от того, что засияла в лучах на минуту выглянувшего солнца корона Нептуна посередине этого моста.
Усталый, что ли, этот город? Да нет, «усталый» – неподходящее слово. Но то, что Париж ни перед кем не старается, как они в детстве говорили, выпендриться, – это Феликс понимал отчетливо.
Во всей его необъятной красоте не было ни черточки напоказ. А потому и от людей этот город не требовал ничего нарочитого. Он был труден, это безусловно, в нем было много холодной отстраненности, и временность, чуждость свою здесь Феликс ощущал очень сильно.
Но это были временность и чуждость особого рода. Точно так же, он чувствовал, временно и чуждо существует человек вообще – на белом свете.
И правда, хорошо, что случайность привела его именно сюда, а не в Нью-Йорк, например. Правда, в Нью-Йорке он не был. Нигде он не был.
Феликс снова сел на ступеньки у воды. Идти вот так вдоль Сены, выпивая с видом на каждый из ее мостов, было очень неплохо.
В сумке у него лежали половина багета, сыр и бутылка вина, тоже уже наполовину пустая. Он пил вино, заедая его багетом и сладковатым, с шафранно-желтой корочкой реблошоном.
Он полюбил французские сыры с их резкими запахами, от которых Леня, например, начинал спазматически кашлять. Феликсу нравилось, что сыры эти делаются явно не из пластмассы, а что воняют они, как тот же Леня говорит, весенней деревней, – так ему к этому не привыкать. Феликс жил в деревне не один год, и резкие весенние запахи были едва ли не лучшее, что он вспоминал о том времени своей жизни.