Но вот дали. Даже то, что вчера не сказали, и в этом — злоба. Не смогли не дать. Не посмели. И хорошо, и добро.
Два дня приходил в себя. Ложился спать днем. Отпивался чаем. Дома хорошо. Надя похорошела, Катя схватила тройку, смешно! Но Вятка в глазах. Я не знаю современной России.
8 ноября.
И еще как не знаю! Она сама себя не знает. Забитость, покорность, молиться надо на золотой народ. Ох, не то, не то, не то.
Сны — снега, автобус. Мужик стреляет из ракетницы (может быть, оттого, что вчера был 60-залпный салют, но сильный туман заглушил его и только после выстрела снег краснел), также бабушка Нади, мой дед, умершие. Ездили сегодня на кладбище в Кузьминки, к Козлову. Нашли. А Шергина не нашли.
Писем не писал, только читал. Привезенные из Кирова “Материалы архивной комиссии”. И как не заплакать: “пограбиша, пожгоша, убиша...”, и без конца, и вся история в этом. Но рядом “храмозданные грамоты”, и будто только и делали, что строили храмы.
Сейчас Москва, грязища третьи сутки, туман. День, а сидим со светом. В Герценке, кстати, листал районную “Социалистическую деревню”, нашел свою первую в ней заметку, называется: “Когда будет хороший свет?”. Когда?
День тянется, темно. А темней того — три звонка в три журнала. В “Звезде” “заворачивают”, но уж так любят, что вскоре дают обо мне “положительный отзыв”.
В “Новом мире” читано в отделе. “Хороший отзыв”, но начальство, обещавшее читать в сентябре, еще не приступало.
В “Дружбе народов” лицо, обещавшее прочитать, выйдя из отпуска, уходит в другой, отдает в отдел.
23/XI.
Вчера приезжал Валя. Был, что редко бывает, веселый. Финскую свою книгу подарил Кате. Встречал и провожал его до Текстильщиков. Выглядит очень хорошо, но усталый. Суета по театрам. Вручение премии в январе. Уехал поздно. Погода очень темная, пасмурно.
24/XI.
Так много говорят о Распутине. Он одним своим творчеством переехал всем дорогу. Как бы ни говорили сейчас о любом: хороший, замечательный писатель, но сравнением с Распутиным любой уничтожается.
Еще думал, что для выражения эпохи хватает трех-четырех, редко пяти-шести писателей. Распутин сейчас держит один гигантское пространство.
26-го
вечep с Распутиным. В полночь он уехал в Ленинград. Надо записывать. Он и сам говорит: понял, что надо записывать.
1 декабря.
Зима. Я в Малеевке. Просрочил пять дней, осталось меньше трех недель. Заехал с расхристанной душой, по-доброму-то надо бы Наде отдыхать, ведь уже шесть месяцев.
Распутин уехал, так как телефон был сломан, то и не поговорили.