И я потеряла сознание. Сразу. Сквозь толстую вату я слышала голос женщины. И еще меня трясло. Меня трясло руками человека, живущего внутри черного костюма.
– Может «Скорую» вызвать? – спросила женщина.
– Мне уже лучше, – прошептала я. – Спасибо.
– Вот. Попугаи ваши, – женщина протянула мне клетку. – Как бы не замерзли. Несите их быстрее домой.
Женщина ушла, я осталась наедине с человеком в черном костюме.
– Ты припадочная? – спросил он. – Что ты в обморок все время валишься?
– Припадочная, – ответила я механическим голосом. Как металлическая кукушка.
Я приехала домой и поставила клетку на своем столе. Подошла к окну и услышала капель. Сосульки таяли на солнце, сверкая, как алмазы, вынутые из кимберлитовых трубок. Тропическое лето расплавляло сосульки из моей комнаты в отдельно взятом зимнем городе.
Гера вернулся домой поздно, я ждала его.
– Гера, я припадочная? По мне плачет психушка?
Он обнял меня, его сердце колотилось как сумасшедшее. Я подняла на него глаза.
– Ты что молчишь? Это правда? Я душевнобольная?
– С ума сошла! – резко сказал он. – Как тебе в голову могло такое прийти?
– Я падаю в обморок. Уже три или четыре раза. Не помню.
– Давно?
Он испугался. Я почувствовала это по его голосу.
– С тех пор, как стала встречаться с черным шаром-инопланетянином.
– Не надо было тебя к нему пускать. Я виноват. Я это чувствовал.
– Что чувствовал?
Он обнял меня крепче и поцеловал макушку.
– Это не объяснить. Просто чувствуешь. И все.
Ночью мне привиделся сон. Я танцевала «Умирающего лебедя» Сен-Санса в веселом, солнечном женском отделении психиатрической больницы. И я поняла прямо во сне: психиатрическая больница – это то место, где все мечты умирают. Как лебеди.
* * *
Утром я осознала. Илья мне так и не позвонил. Я вышла в коридор проводить Геру на работу. Мне не хотелось, чтобы он уходил. Лучше бы он остался.
– Гера, помнишь Велучу?[6]
– Почему она тебе вспомнилась?
– Мы видим ее глазами Павича, а молва знала ее отпетой шлюхой.
– Может, я не прав, но мне кажется, Павич писал не о женщине, а о любви, сильной до самозабвения. Слепой и глухой. Павич назвал такую любовь Велучей. Если бы Велуча с нами не заговорила, мы бы так и не узнали, как величественна эта любовь.
Я увидела Велучу огромным, сильным дубом, вросшим могучей кроной в самую сердцевину неба. Под землей его зеркальное отражение дробило толщу земной коры, чтобы забрать весь жар земли и без остатка отдать его ветру. Но ветер и сам крушит камень, это знает каждый.
– Я не Велуча, – я помолчала. – Я жалкая.
– Ты не любовь, а человек, – улыбнулся Гера. – Такой же, как все. Правда, немного трусишка.