Это было непросто. Ноги Сергея оставляли в глубоком снегу два неровных следа. На дороге стало чуть легче. Особенно когда к ним подбежал не сдержавший своего слова Глинский.
Велегуров
Что было после выстрела – не помню. Помню только, что – попал. Иначе бы умер сразу.
Похоже, повторяется приступ, сваливший меня в «Зеленой змее». Все болезни от нервов.
Помню, как меня втащили в коттедж. Ефим и, похоже, сам Глинский. Помню шефа, подносившего к моим губам то минеральную воду, когда рядом стояла приехавшая вскоре строгая дама в белом халате, то фляжку с коньяком, когда официальная медицина оставила позиции.
– Что дальше? – спросил я Ефима, когда мы остались одни.
– Будем жить, – как всегда философски, буркнул мой бывший шеф.
– А надо?
– А тебя будут спрашивать? – вопросом ответил он.
Потом они совещались в соседней комнате. Я слышал голос Глинского и шефа. Но особого желания узнать о своем будущем не испытывал.
– Мы едем в Мерефу, – наконец объявил Береславский.
По мне – все едино. Лишь бы не в пустую квартиру. И не в госпиталь, откуда одна дорога – в психушку.
Ноги мои не двигались, что, впрочем, меня почему-то не беспокоило. Странно, но мне было спокойно. Бездвижное тело обеспечивало подобие покоя душевного. И еще – я не убил мальчика.
Они снова зашли вдвоем, завернули меня в одеяло и, как сверток, вытащили на улицу. Там уже стоял огромный «Мерседес».
Мощная машина плыла по зимней дороге. Я то дремал, то безучастно смотрел в окно. Потом меня опять сморило.
Очнулся от колокольного звона, спокойного и светлого. В окне проплывали белые стены и башни.
– Что это? – вроде бы громко спросил я. Но услышал только рядом сидящий Ефим.
– Мерефа, – наклонившись к моему уху, ответил он.
И Глинский, примыкая к нашей беседе, повернулся ко мне с переднего сиденья.
– Поживете здесь недельку-другую, – дружелюбно сказала моя недавняя мишень.
– Зачем? – тихо спросил я.
Он ответил как Береславский – я вдруг понял, что они вообще здорово похожи.
– Когда нас рожают, нас не спрашивают, – сказал Глинский.
Будем считать – объяснил.
Колокола ударили в последний раз, и все вокруг замерло. Машина остановилась. В открывшуюся дверь хлынула струя свежего морозного воздуха.
– Приехали, – сказал Ефим.
А я, впервые после Алиного ухода, почувствовал радость. Оттого, что моя последняя операция не задалась. И может быть, оттого, что то ли колокола, то ли свежесть морозная вселили в мою душу нечто сильно напоминающее надежду.
Может, она действительно умирает последней?