Эти придурки в мастерской не давали ему прохода весь день, доставали насчет того, как американка смотрела на него, спрашивали, правда ли, что американкам всем только того и охота. Он терпеть не мог такие разговоры и чувствовал себя так, словно голова вот-вот треснет. И каждый день одно и то же; они всегда находили поводы, большие или маленькие, как бы его достать. Он почти привык к этому. Он знал, конечно, что о нем ходят разговоры, и даже знал какие, что он на голову стукнутый. Чего они не понимали, так это того, что все его странности были защитой; он сознательно принял такую манеру поведения, чтобы держать их на расстоянии.
Вскоре после того, как он вернулся в мастерскую, кто-то еще пришел и рассказал, что археологи на раскопках болотной дороги нашли еще одно тело, и на этот раз подозрительное, судя по всем прибывшим полицейским машинам и микроавтобусам. Сложно было скрыть происходящее, когда кругом кишат полицейские машины и на пустых болотных дорогах это видно на многие мили. Новости разошлись, и вокруг зашептались: все пытались угадать, кто был жертвой — тот молодой из соседнего прихода, говорили некоторые, или еще один старый труп. Кругом шептались и бормотали, и Чарли ощущал, как все вопросительно оглядывались на него.
Он надел свежую рубашку, которую мать оставила ему на стуле в коридоре. Чарли вытащил из духовки горячую кастрюлю и поставил ее на стол, туда, где ему было накрыто. Он знал, что болезнь скоро сведет отца в могилу. Какое-то время они все пытались притворяться, что это было не так, но какой смысл отрицать это теперь, при всех этих трубках и кислородных подушках, при хрипе смерти сквозь его влажный кашель? Тем временем кому-то приходилось удерживать ферму на плаву. Она была небольшая, но каждый раз, когда Чарли приходил с болота, дел тут хватало: накормить скот, собрать сено, не говоря уже о ремонте дома и обслуживании трактора. Каждую ночь он падал в постель измотанным и опять вставал в шесть утра на смену на болоте. Конца этому не было видно. Чарли возмущался своим положением и в то же время ощущал вину за то, что не делал больше. Он с волчьей жадностью проглотил свою еду, стремясь заполнить грызущую пустоту в животе и убраться отсюда. На его тарелке оставалась лишь одна вареная картофелина, когда из гостиной вышла мать, неся поднос с наполовину съеденным обедом отца; каждый день он съедал чуть-чуть меньше, чем за день до этого. Елейная музыка по радио неожиданно оборвалась, и ее сменил тяжелый барабанный бой, провозглашавший о серьезности того, что должно за ним последовать: