Пройдя километр, осели в кустах.
Час оставались так.
Когда ж тишком уползали в ров,
Снова слышим изюбревый рев
И мы увидали нашего тигра!
В оранжевый за лето выгоря,
Расписанный чернью, по золоту сед,
Драконом, покинувшим храм,
Хребтом повторяя горный хребет,
Спускался он по горам.
12
Порой остановится, взглянет грустно,
Раздраженно дернет хвостом,
И снова его невесомая грузность
Движется сопками в небе пустом.
Рябясь от ветра, ленивый, как знамя,
Он медленно шел на сближение с нами.
13
Это ему от жителей мирных
Красные тряпочки меж ветвей.
Это его в буддийских кумирнях
Славят, как бога: Шан -
Жен -
Мет -
Вэй![2]
Это он, по преданью, огнем дымящий,
Был полководцем китайских династий.
14
Громкие галки над ним летали,
Как черные ноты рычанья его.
Он был пожилым, но не стар летами
Ужель ему падать уже на стерво?
Увы! — все живое швыряет взапуск
Пороховой тигриный запах.
15
Он шел по склону военным шагом,
Все плечо выдвигая вперед;
Он шел, высматривая по оврагам,
Где какой олений народ,
И в голубые струны усов
Ловко цедил… изюбревый зов.
16
Милый! Умница! Он был охотник:
Он применял, как и мы, "манок".
Рогатые дурни в десятках и сотнях
Летели скрестить клинок о клинок,
А он, подвывая с картавостью слабой,
Целился пятизарядной лапой.
17
Как ему, бедному, было тяжко!
Как он, должно быть, страдал, рыча:
Иметь. Во рту. Призыв. Рогача
И не иметь в клыках его ляжки.
Пожалуй, издавши изюбревый зык,
Он первое время хватал свой язык.
18
Так, вероятно, китайский монах,
Косу свою лаская, как девичью,
Стонет…
Но гольд вынимает "манок".
Теперь он суровей, чем давеча.
Гольд выдувает возглас оленя,
Тигр глянул — и нет умиленья.
19
С минуту насквозь прожигали меня
Два золотых огня…
Но вскинул винтовку товарищ Игорь,
Вот уже мушка села под глаз,
Ахнуло эхо! — секунда — и тигр
Нехотя повалился в грязь.
20
Но миг — и он снова пред нами, как миф,
Раскатом нас огромив,
И вслед за октавой глубокой, как Гендель,
Харкнув на нас горячо,
Он ушел в туман. Величавой легендой.
С красной лентой. Через плечо.
Владивосток
1932
Розоватеньким, желтеньким,
сереньким критикам, а так
же критикам переливчатого
цвета шанжан.
Муза! Как ни грусти, ни сетуй,
А вывод мой, к сожаленью, таков:
Среди миллионов читающих газету
Девять десятых не читает стихов.
Иного к поэтам влечет их полемика,
Однако с затишьем и этот стихал…
Но есть
одно
лихое
племя.
Живущее на побережье стиха.
Это уже не просто читатель,
Не первый встречный и не любой.
Он не стучит по рифмам, как дятел,
Не бродит в образах, как слепой,